Мой пес, большой, дружелюбный, невероятно мохнатый эрдель, достиг почтенного возраста – двенадцати лет.
По нашей человеческой мерке это около девяноста годов (собачьи лета умножаем на семь, а после десятилетнего возраста – на девять). Хотя и трудно ухаживать за старым псом, а деваться некуда. Сегодня у нас мытье шампунем мохнатой морды и стрижка усов и бороды. Заманиваю собаку кусочком мяса в ванную комнату, привязываю к крану. Пес сопротивляется и шампуню и струйкам душа, вода льется на пол, после небольшой борьбы морда вымыта и вытерта.
Убрав лужу на полу, не передохнув ни секунды, начинаю стрижку. Тянуть нельзя – впереди еще перевязка раны от укуса, с которой мы мучаемся уже десять месяцев. Морду прячут и слегка рычат, ползаю на коленях вокруг привязанной собаки, чешу, стригу, наконец морда становится красивой и ухоженной, настоящий «кирпичик» по форме, как и положено у этой породы.
Теперь самое трудное — перевязка. Боевая рана, полученная псом еще летом от соперника, по словам ветеринара уже не заживет. Мне не дана небрезгливость, необходимая для ухода за больным животным, в душе бушует буря эмоций — от отвращения до щемящей жалости к собаке.
Одеваю хирургические перчатки, набираю в большой шприц перекись водорода и, шипя от боли — больное колено уже не хочет сгибаться, снова пытаюсь встать на колени. Перед лицом оказывается мокнущая рана, направляю на нее струйку перекиси водорода, пес тянет к ране морду и пытается убрать от меня свой бок. Переползаю за ним на коленях, одной рукой продолжаю лить перекись, другой глажу собаку, чтобы ее успокоить.
Чтобы было не так мучительно, отвлекаю себя мыслями: «Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего. Ибо день и ночь тяготела надо мной рука твоя; свежесть моя исчезла как в летнюю засуху…». Свежесть моя действительно исчезает как в летнюю засуху от этих испытаний. Не в силах больше молчать, чтобы снять напряжение, обращаюсь к псу: «Трудной дорогой ведет нас бог!», Замечаю, что тон мой несколько саркастичен, фразу эту я слышала сегодня в храме, где, внимая священнику, пыталась осмыслить свою ситуацию.
Это я никак не могу принять испытания, посланного мне – либо отдать на смерть (усыпление) свою любимую безнадежно больную собаку, либо мучиться рядом с ней до ее конца (или моего? мелькает иногда мысль).
Несмотря на увещевания ветеринаров и друзей – «животное мучается» я не вижу этого. Собаке неприятно, но она интересуется самками, гуляет по снежку, с удовольствием ест. Мучаюсь я. Конечно, я хочу освобождения, но какой ценой? Вспоминаю как в учебнике психологии обнаружила информацию – в известной молодежной организации фашистов «Гитлерюгенд» существовало испытание. Детям давали на воспитание щенков. Через год, когда собака подрастала, а хозяин привязывался к ней, всем поступал приказ – убить свою собаку… И убивали. Так ломалась душа. Но почему так страшно испытывают меня?
Как только я дохожу до этой мысли, вспоминается псалом 65: «Скажите Богу: «Как страшен Ты в делах Твоих! По множеству силы Твоей, покорятся Тебе враги Твои». Значит и во времена Давида проходили через это. Но Давид – царь, с него многое спрашивается, а я то что? И дальше: «Вся земля да поклонится Тебе и поет Тебя, да поет имени Твоему. Прийдите и воззрите на дела Бога, страшного в делах над сынами человеческими»…
Вот она, острая и терпкая смесь возвышенного и земного в нашей жизни — пора продолжать перевязку. Теперь надо убрать с раны продукты реакции перекиси. Конечно, салфетку я забыла в ванной. С трудом встаю и кидаюсь туда, пока пес не спрятался. Бегом обратно и снова на колени.
Промокаю рану, выношу салфетку, теперь тампоны с мумием, замешанным на меду. Опять встать, вернуть собаку на место. Пот градом течет по лицу, рана унавожена мумием, собака тянется слизать его, одеваю ей намордник. Тут бы моя няня-немка сказала свою любимую фразу: «Unsera kleine pupichen ist schon nab» (наша маленькая куколка опять мокрая).
В душе поднимаются тягостные воспоминания о болезни отца, когда было также трудно, и видеть его страдания я не могла без ропота на бога. Самое трудное испытание – суметь смириться с уходом близких. И вот теперь мне снова представляется возможность научиться смирению, хоть и идет речь о собаке. «Уход тех, кого мы любим идет от Вечности» — убеждаю я себя. «Что можем мы, жалкие комочки протоплазмы? Роптать… Либо смириться полностью, тем самым принимая Вечность…».
Ни секунды не чувствуя смирения, пытаюсь успокоиться, сажусь за стол и дочитываю псалом 65: «9 Он сохранил душе нашей жизнь, и ноге нашей не дал поколебаться. 10 Ты испытал нас, Боже, переплавил нас, как переплавляют серебро…».
«Ты прости, Господь, что я ропщу…» — пытаюсь смиренно молиться я. «А ты не возроптал бы, — внезапно выскакивает гневная мысль, не возроптал бы, если бы тебя день и ночь жгли до жидкого пусть и серебра? Не отослал бы всех, кто так вот старается для души моей?! Ладно, прости, вот такой мой путь к Тебе… Или к себе, если это одно?»
Со стороны собачьей лежанки слышны звуки вылизывания – пес прямо через намордник обрабатывает рану. Я иду к нему разбираться в случившемся, чувствуя за спиной жар открытой плавильной печи…
Татьяна Горшенина