Вальтер Беньямин (1892–1940) – один из виднейших мыслителей и теоретиков культуры XX века. Изучал философию во Фрайбурге, Берлине, Мюнхене и Берне. Заинтересовавшись марксизмом, в декабре 1926 года приехал в Москву, прожив в ней 3 месяца. С 1929 года работал с Бертольтом Брехтом. В сентябре 1940 года покончил с собой в приграничном испанском городе Порт-Боу, спасаясь от фашистов.
В следующую пятницу в Немецком культурном центре им. И. В. Гете открывается выставка «Вальтер Беньямин», представляющая разные этапы жизни философа и его окружение. Открытие совпадает с презентацией рецензируемой книги.
Вальтер Беньямин. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. – М.: Медиум, 1996. Без указания тиража.
Это первая книга Беньямина на русском. И здесь мы несколько запоздали, ибо уже начиная с 70-х годов он является одним из наиболее читаемых и почитаемых на Западе философов и культурологов.
Статьи в сборнике помещены в хронологически обратном порядке: его открывает самое, пожалуй, знаменитое позднее эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1935), а заключает – малоизвестное раннее сочинение «Идиот» Достоевского» (1917). Читатель должен не упускать из виду это обстоятельство хотя бы потому, что истинный хронологический порядок является в данном случае также логическим, что без «Гете» (1927–1928), написанного по заказу «Большой советской энциклопедии», «Москвы» (1927) и «Новой литературы в России» (1927), вероятно, и такие вещи, как «Краткая история фотографии» (1931) и «Париж, столица девятнадцатого столетия» (1935), вряд ли сложились бы в том виде, какой придал им Беньямин в 30-е годы.
Эта, казалось бы, случайная подборка текстов представляется тем не менее значимой именно для русского читателя: его внимание привлекается, в частности, к тому, чем московский культурный климат конца 20-х отличался от европейского. Для метода Беньямина характерны своеобразная «фотографичность» и свобода от морализирования. Тонко и точно описывая мелкие на первый взгляд явления изнутри, автор подводит читателя к необходимости делать выводы самому (причем для разных читателей выводы могут оказаться различными). Пожалуй, именно метод «проникновения в суть эпохи через незначительные поверхностные симптомы» (М. Хоркхаймер) объединяет в целое собранные тексты, придавая им интеллектуальный размах, который прошел мимо современников Беньямина. Однозначность суждения (а тем более осуждения) не является целью этих текстов, в которых мир выступает в конкретном многообразии своих проявлений.
Впрочем, при кажущейся мозаичности произведения Беньямина всегда надежно структурированы. Просто он не накладывает структуры извне на якобы «нейтральный» эмпирический материал (способ, наиболее распространенный в гуманитаристике его времени), а заставляет сам этот материал располагаться по внутренним силовым линиям, как бы самоструктурироваться. Теория выплетается автором непосредственно из деталей.
Такой метод оставляет место загадке. Для Вальтера Беньямина, как и для многих его современников, попавших под обаяние Октябрьской революции, самым загадочным было то, почему упования европейцев на справедливое социальное устройство начали реализовываться в России – стране, где для этого было менее всего экономических и социальных предпосылок. Всесилие партии, деприватизация жизни, неевропейское отношение ко времени, культ ленинских изображений – таковы лишь некоторые темы, перекочевавшие в эссе «Москва» из знаменитого «Московского дневника» (1926–1927). Москва отделена от Берлина и Парижа по осям: коллективизм/индивидуализм; господство общественного/доминирование приватного; установка на социальный эксперимент/наращивание средств технического воспроизведения. Беньямин видит в советской культуре 20-х длинный набор положительных и отрицательных черт, но, как всегда, не спешит делать выводы, называть вещи своими именами. Столь же сложным было его отношение к капиталистическим институтам. Наиболее однозначно Беньямин, пожалуй, расценивал фашизм, проницательно усматривая в нем «эстетизацию политической жизни», неизбежно ведущую к войне. «Коммунизм отвечает на это политизацией искусства», – заключает Беньямин.
В сборнике обсуждаются три типа социальных и культурных ситуаций: во-первых, неограниченный прогресс средств технической воспроизводимости, прежде всего фотографии и кино, на Западе, превращающий в товар, лишенный «ауры» (т.е. сочетания сакрального и дали), все большее число предметов; во-вторых, тотальная мобилизация во имя партии, деприватизация граждан, лишение их возможности политического выбора в постреволюционной Москве; и наконец, попытка дать массам самовыражаться при сохранении капиталистических имущественных отношений (фашизм): «Массы обладают правом на изменение имущественных отношений; фашизм стремится дать им возможность самовыражения при сохранении этих отношений».
Ценность текстов Беньямина для русского читателя и в том, что они напоминают о вытесненном, о том, какое место Октябрьская революция действительно занимала в сознании не только русской, но и западной интеллигенции. Немецкий писатель в этом отношении особенно удачный пример – сам он никогда не был членом партии, посетил Москву как частное лицо и искренне пытался понять происходящее вокруг него. Компромисс с тогдашней московской ситуацией (а это были, не забудем, относительно благоприятные времена НЭПа) оказался для него невозможным. Как мыслитель он прекрасно понял природу того «мандата», который революционная власть выдавала своим избранникам. Понял, в частности, как дорого за него надо заплатить, и молча вышел из игры, так и не став ее частью. Зато постреволюционная Москва нашла в «Московском дневнике» форму, в которой ее еще долго будет опознавать внешний мир.
Беньямин видел слишком остро, чтобы быстро обобщать. Он разглядел крестьянскую, деревенскую природу Москвы, собрав там коллекцию деревянных игрушек. Он ценил «мощную физиогномическую галерею» Пудовкина и Эйзенштейна и ее связь с революционной ориентацией кино и фото «не на очарование и внушение, а на эксперимент и обучение». Но он понял и авторитарность партийной «линии» во всех областях культуры, равно как и нежизнеспособность любых «уклонов» перед железной поступью сталинских когорт.
Другими словами, из неприятия капитализма, а тем более фашизма, он не сделал вывода, который делали многие его современники: надо принять коммунизм как противоядие против зла. Он догадывался, что иное противоядие может оказаться опаснее самого яда. Беньямин предпочел лучше не делать выбора вообще, чем выбирать «наименьшее зло».
Возвращаясь к книге, следует отметить добросовестность переводов Сергея Ромашко, благодаря которому эта сложная проза хорошо читается и местами, особенно в «Москве», достигает даже некоторой воздушности. Примечания, отличаясь неизменной точностью, охватывают только самое необходимое.
«Независимая газета», 30.04.1996