– Да пойми ты, мама, я хочу, чтобы у моих детей были корни, услышь ты меня, наконец! Я хочу, чтобы они уверенно и крепко стояли на земле и чувствовали себя дома! Здесь – дома! В Германии дома! − Лариса почти кричит, делая ударение на каждом слове, словно у неё нет другой возможности доказать стоящей перед ней матери свою правоту. – Я не хочу, чтобы они, как мы, были здесь неприкаянными чужаками! Ты же сама страдаешь от того, что мы здесь… ну, как бы… в гостях, не совсем дома, – вконец измотанная спорами на эту тему, Лариса близка к истерике. А Нора, её мать, видя терзания дочери, только что запретившей внуку говорить по-русски, близка к слезам.
Спор о присутствии или отсутствии «русского элемента» в их семье не утихал с того самого момента, когда родился первый внук: зять и дочь давно уже неохотно говорили по-русски – время и окружающий мир, в который они попали после переезда в Германию, неумолимо делали своё дело. Норе, беспомощно наблюдавшей за тем, как дети с лёгкостью сдают позиции, было очень жаль, что они теряют такое богатство, а главное, связь с Россией – страной, так и не ставшей немцам близкой и родной по духу родиной. Только вдали от страны, в которой родилась и выросла, Нора со временем осознала, что хотя Россия временами и была им мачехой, но всё же это её родина. Да ведь и мачехи тоже разными бывают…
Конечно, по приезду в Германию её семье, в которой только она владела немецким языком, пришлось отказаться от русского, на котором говорила вся семья: муж, дети, дедушка. Нора, давая домочадцам уроки, – кому немецкого, кому английского, а кому и латынь, всеми мыслимыми и немыслимыми путями пыталась изолировать их от всего русского, порой и друг от друга: надо было работать, учиться, тут без немецкого языка − никак. И она, взяв бешеный темп, очень скоро добилась явных успехов: за считанные месяцы заговорили дети, постигал азы и муж, правда, у него язык изобиловал элементами кёльнского диалекта − он работал на крупном заводе, где плотно общался с коренными кёльнцами. А дед вдруг вспомнил несколько фраз из забытого им диалекта и охотно щеголял своими познаниями.
Адаптация семьи Норы прошла быстрее и безболезненнее, чем у многих её сородичей, но очень скоро проявилась пресловутая вторая сторона медали: дети не только выучили немецкий, но явно стали забывать русский, перестали читать, говорили с ошибками, а потом и вовсе начали переводить свои мысли с языка Гёте на исковерканный ими же язык Пушкина. И делалось это неохотно, в одолжение родителям. Нора устала бороться с детьми и не заметила, как пустила всё на самотек. Дети переставали говорить на русском принципиально, особенно те из них, которые не могли простить насилие, совершенное над ними советской властью. А для многих это стало делом принципа: теперь, когда слыть немцами было не зазорно, им русский казался обузой. Почувствовав себя равноправными членами общества, они старались говорить исключительно на родном языке, которым многие владели весьма относительно. Третьи же старались забыть язык в угоду настроению в обществе, с раздражением реагировавшему на русскую речь.
Сама Нора делила своих земляков на верных, правоверных и «святее папы римского»: в то время, как первые оставались верными себе, своим традициям и двум языкам, правоверные стремились доказать обществу, что они-то и есть настоящие немцы, а этого как раз и не надо было делать, как оказалось позднее! Говорили на исковерканном немецком, а на русском − только наедине со своими, постоянно оглядываясь по сторонам, как бы кто из местных немцев не услышал. Ну, а с «папой римским» всё обстояло проще пареной репы − русский язык они будто никогда не знали, даже не слышали о существовании оного и, бия себя в грудь, как заклинание, повторяли каждому встречному-поперечному, что они немцы высшей пробы. Отыскались даже такие, кто утверждал, будто вывезенные в XVIII-XIX веках в Россию немецкие диалекты, законсервированные там и привезённые обратно в Германию обогащёнными русской лексикой, и есть настоящий немецкий язык.
Нора, филолог не только по образованию, но и по призванию, страстно, беззаветно и горячо любила немецкий язык, которым бредила в своей прошлой жизни и который преподавала в советском вузе. Он платил ей тем же: ласкал слух, восхищал богатством и многогранностью, податливостью и разнообразием. Иногда язык обиженно «хмурился», и Нора понимала, что чем-то сильно обидела его, начинала искать ошибку, переделывала, переписывала, рылась в словарях. Но когда «злоумышленник», заковыристое окончание или шалун-артикль, был найден, мир восстанавливался. Норе всегда казалось, что это – её единственная взаимная любовь. Но она ошибалась.
Прожив в Германии много лет, Нора стала замечать, что столь же горячее чувство вызывает у неё и великий, могучий, ставший её вторым (а может, и первым?) родным языком: в нём она жила, им дышала и с ним страдала сорок лет, на нём читала стихи, пела песни, через него познавала мир во всём его многообразии. Да ни за что и никогда она не могла бы отречься от него! И, странное дело, именно на новой родине любовь к нему вспыхнула с новой силой и с особой страстью и нежностью. Поистине, что имеем…
Сейчас Нора с трудом сдерживает слёзы при звуках русских песен и невольно вспоминает, как горько рыдала, слушая в своё время в России немецкие народные песни.
– Ну, не плачь, мамочка, − утешала её Лариса, − ты же у нас богачка: сразу две родины, две души…
− Не иронизируй по этому поводу, дочка! Всё верно: это две души плачут во мне − российская и немецкая, две души, которыми судьба наделила нас − к счастью или несчастью, один Бог ведает.
Шли годы. Дети, не говоря уж о внуках, стали «настоящими» немцами, от местных не отличишь. Они чувствуют себя в Германии дома и удивлённо вскидывают брови, когда Нора заговаривает о такого рода вещах. Но однажды…
– Мама, − неуверенно начала как-то Лариса разговор в один из своих приездов к родителям, − понимаешь, наш Саша вдруг решил докопаться до своих корней…
– А что в этом плохого? – насторожилась Нора.
– Ничего, конечно… Так вот, он хочет выучить русский язык.
− Что ж, весьма похвально, − только и сказала Нора, хотя ей очень хотелось напомнить дочери тот давний разговор о корнях.
– Мы решили отправить его на курсы русского языка в Москву, − сказала Лариса.
– А как же корни? – всё-таки не сдержалась Нора.
– Корни у них всегда будут, не волнуйся, они уже настолько окрепли, что никаким бурям не вырвать из родной почвы. Речь идёт о дремавших и вдруг проснувшихся, хотя и слабых, но тоже родных корешках – русских.
– Нет, что ни говорите, но есть промысел Божий! − сердце Норы переполнено радостью. Не случайно же внуки вдруг начали учить русский, зачастили в Москву, где обрели много новых друзей, а единственная внучка – любовь. Теперь в её доме слышится русская речь: чистейшая – папы, с едва уловимым немецким акцентом − мамы, и милая тарабарщина детишек, в которой явственно различимо эхо того и другого языков. Нора на вершине счастья: эти её ошибок уж не повторят!
Нелли Косско