Стукач

Данная повесть является художественным произведением. Фамилии персонажей искажены до неузнаваемости. Все совпадения с реальными людьми следует считать  абсолютно случайными, хотя возможно, что некоторые события  всё же имели место в прошлом.

                                                                                                                    Автор

Стучат солдаты, стучат матросы,
Стучат глухие, стучат слепые –
Все очень любят писать доносы.
Стучат писатели и поэты,
Стучат философы и артисты,
И шлют в Контору свои приветы
И демократы, и коммунисты.

 

Вместо предисловия

Переосмысливая судьбу моего народа, я абсолютно уверен в том, что советская власть готовила ещё одно преступление, результатом которого должно было стать полное и окончательное уничтожение такого понятия и общности, как российские немцы.

Но этого не случилось. Помогло чудо, или, может быть, вмешался Господь Бог. Советскую власть уничтожили сами же большевики. Пришедшие к власти двое крестьянских сыновей – Михаил Горбачёв и Борис Ельцин сотворили то, что не смогли сделать ни наймиты Антанты, ни германский рейх, ни Никита Хрущёв со своими кукурузными экспериментами.

Один по причине врожденной дурости и неспособности самостоятельно принимать решения, второй – в силу хронического алкоголизма и стремления своего окружения нахапать побольше.

Одной из причин развала советского коло́сса стало обострение национальных противоречий на фоне ослабления центральной власти.

До этого российская держава уже переживала подобный распад. Он случился в феврале 1917 года и именно по тем же национальному и территориальному признакам.

Впоследствии советская власть во главе с товаришем Сталиным учла этот печальный  опыт.

Победившие большевики подошли к делу системно и постановили, что национальные отношения между народами должны строиться как в семье, где один из народов будет изображать роль авторитетного, умного и справедливого пахана или брата, а все прочие будут его всячески слушаться и поддерживать.

И вот, несмотря на то, что сам товарищ Сталин был грузином, а ЦК интернационален, на роль старшего, самого доброго и справедливого родственника был назначен русский народ.

Все остальные – белорусы, украинцы, чеченцы, немцы – могли считаться или близкими родственниками, или же … не очень близкими.

Но вот, например, люди с нерусскими фамилиями как-то изначально не внушали доверия. Были они с каким-то душком, чем-то вроде осетрины второй свежести. Носить нерусскую фамилию было даже как-то неприлично. И потому многие видные деятели партии, революции и писательского цеха из национальных меншинств срочно поменяли свои имена и фамилии на русские. Или же брали себе псевдонимы, больше похожие на блатные кликухи. Так, Даниил Герман стал – Граниным, Михаил Эпштейн – писателем Голодным, а революционная фурия Розалия Залкинд потребовала называть себя товарищем Землячкой.

Могу только догадываться о том, что переживал в кровати её муж. Обнимать и целовать в постели своего товарища в кожаной куртке, да ещё и с револьвером! Возможно, именно поэтому у них и не было детей.

Для того, чтобы советской власти было сподручней вести учёт всех неблагонадёжных, каждому гражданину СССР полагался паспорт. В нём имелась графа – национальность. И в этой графе указывалось: русский, немец, татарин или, скажем, мордвин.

Система учёта в СССР была налажена идеально. Как в большом лагере.

Первый барак – 100 заключённых. Второй – 150. Третий… Четвёртый… Ну, и так по порядку.

Так и с национальностями. Всех нашли и посчитали.  По переписи 1926 года в СССР оказалось 147 миллионов 27 тысяч 15 человек русских, 1 миллион 238 тысяч 549 – немцев, а в Украинской ССР ообнаружили даже одного курда.

Никто не спрятался.

По Конституции СССР каждый народ страны Советов был наделён равными правами. В принципе так и было. Все народы жили одинаково. Одинаково плохо!

Правда, кому-то было хуже, чем остальным. Например, евреям.

После свержения царизма и установления новой пролетарской власти антисемитизм  в Советской России никуда не делся.

Периодически советские граждане громили еврейские магазины и обзывали евреев жидами.

Наверное, никак не могли простить евреям, что они распяли Христа.

Но это быстро прекратилось.  Советская власть не терпела, когда кто-то проявлял несогласованную с партией инициативу и по собственному усмотрению решал: кто лучше, а кто хуже.

Но после того, как в 1933 году к власти в Германии пришли национал-социалисты, хуже всего в СССР считалось быть немцем. Иметь в молоткастом и серпастом эту национальность считалось очень большим несчастьем!

Если узбека или казаха могли просто назвать чуркой, то немца ожидало кое-что и похуже. Например, высылка в Нарымский край, где, по слухам, комары были величиной с мелкого воробья, а ВОХРа, охраняющая потенциальных предателей, лютее овчарок.

* * *

Термин «национальность» – это гениальное изобретение советской власти. Сталин ввёл его вместе с паспортной системой в 1932 году.

Это внесло достаточно большую путаницу, потому что поначалу каждый мог записаться кем угодно. Отец моей знакомой, Фриды Коврига, вернувшись в те годы из служебной командировки в Германию и будучи в полном восторге от немецкой техники, записал родивщуюся дочь немкой, а командарм  маршал Василий Блюхер себя – русским.

Интересна судьба потомка поволжских колонистов по фамилии Юнгманн. Он  был известным музыкантом, играл на флейте и писал музыку на слова немецких поэтов. Но мало кто знает о том, что при  получении самого первого паспорта в 16 лет паспортистка допустила ошибку и в графе национальность, вместо «немец» написала – «ненец». Всего лишь одна буква кардинально изменила всю его судьбу.

Его как представителя малочисленных народов Севера не призвали на фронт. Не отправили также на лесоповал в составе трудармейских колонн. Он не был под спецкомендатурой и тихо прожил все 40-е и 50-е годы, не уставая благодарить Господа Бога за то, что послал ему ту самую невнимательную паспортистку.

Это случай скорее из разряда курьёзов, но, как говорил Остап Бендер, судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Говорят, что некоторые записывали себя даже индейцами.

До революции русские цари классифицировали своих подданых по вероисповеданию. Пришедшие к власти большевики – по социальному происхождению. Но всех переплюнул товарищ Сталин. Он ввёл классификацию «по народам», и делал это с совершенно очевидной репрессивной целью.

Без ярлыка «национальность» были бы невозможны репрессии против целых народов, которые он готовил и проводил с начала тридцатых годов. Сильно облегчалась также кадровая политика в «нерусских» республиках СССР. Это изобретение Сталина оказалось чрезвычайно живучим. Оно пережило и самого Сталина, и его режим, и Советский Союз. Для многих поколений советских людей принадлежность к народу и генетическое происхождение стали судьбой и определили их дальнейшую жизнь.

Деление народов по этническому принципу «на сорта» повлекло за собой бытовой шовинизм, недоверие по национальному признаку, негласные ограничения и запрет на ряд профессий.

Советским немцам было запрещено поступать в ряд институтов и военные училища. До 1956 года существовал запрет призывать немцев на службу в армию и прочее.

Моему отцу в 1949 году учительница запретила ходить в школу. Сказала, что для немцев у неё в школе мест нет.

Советским немцам была уготована участь трактористов, доярок, комбайнёров, свинарок. Максимум, на что мог расчитывать человек с такой национальностью – это на должность председателя колхоза в немецком селе.

Благодаря  политике советской власти и усердным мероприятиям  сверхбдительного аппарата НКВД-МГБ-КГБ всё это неизбежно должно было привести к абсолютной ассимиляции российских немцев.

Одна её часть  растворилась бы в смешанных браках, взяв себе русские, украинские, белорусские и другие «правильные» фамилии супругов, другая  без языковой и культурной подпитки неизбежно ассимилировалась бы, забыв историю своего народа.

Те, что уцелели, наученные горьким опытом репрессий, предпочли стать русскими по умолчанию.

* * *

Я родился в такой же простой семье депортированных поволжских немцев.

Моя малая родина тех лет – это деревянные бараки, выбеленные известью, и частные бревенчатые строения,  похожие на крестьянские избы. Немощёные и неасфальтированные улицы, весной и осенью утопающие в грязи, а  зимой засыпанные снегом.

Это был самый заурядный и обычный сибирский посёлок, как все небольшие районные центры, скучноватый и сонный. О каждом жителе здесь было известно всё, как в махновской контразведке Лёвы Задова. Кто сколько и на что пьёт, гуляет от жены или от мужа и сколько зарабатывает.

Все мужчины делились на две категории: те, кто постарше – воевали, кто помоложе – сидели. Некоторые успевали и то, и другое.

Там жили потомки раскулаченных и высланных мужиков, а также те, кто освобождался из многочисленных близлежащих лагерей.

Бывшие враги народа, побывшие в плену фронтовики, власовцы и самые обыкновенные уголовники. Сосланные немцы и финны, бандеровцы, казаки и крымские татары. Все, кто привык с детства отчаянно бороться за своё существование.

Часть населения посёлка уже отсидела, другая часть готовилась сесть и потому в самом большом авторитете были личности, конфликтующие с законом.

Все они признавали только один вид самоутверждения – конфронтацию.

Именно поэтому место моего рождения вместо посёлка городского типа можно было назвать посёлком лагерного типа.

Детство было самым обычным для любого посёлкового пацана. Первые польские джинсы я получил в семнадцать лет. Первый сексуальный опыт в шестнадцать.

Своих дедушек и бабушек я никогда не видел. Они погибли задолго до моего рождения. Во время войны. Но не на фронте.  И не в армии. Это была трудармия, которая была хуже тюрьмы.  Если в тюрьму отправляли за преступление и поодиночке, то в трудовые колонны без исключения весь «провинившийся» народ. Весь! Без всяких скидок на партийность, гениальность и прошлые заслуги.

Это были точно такие же советские граждане, но этнически родственные тем, кто воевал с СССР – немцам, финнам, румынам, венграм, болгарам и прочим.

Ну, а поскольку Советсий Союз воевал почти всегда, то и недостатка в подозреваемых никогда не было.

В отличие от остальных репрессированных народов, потенциальное предательство советских немцев разоблачили  раньше других, и уже с конца 1941 – начала 1942 годов их колонны покорно потянулись на лесоповал и в забои шахт под мат  вооружённого конвоя и лай овчарок.

В 1948 году советская власть решила добить всех советских немцев и одним указом приговорила их к ссылке навечно.

У меня дома хранятся копии дел моих родных тёток – Анны, Марии, Эрны, с их расписками о том, что они предупреждены о 20-летней каторге, если убегут, улетят, уползут из своей тюрьмы. Самой старшей из них было тогда чуть больше двадцати, младшей – шестнадцать.

Мама и папа так и не смогли получить никакого образования. Сиротство, интернат, ФЗУ. Потом тяжёлая работа на стройке: отец – плотник, мама – штукатур.

И они вкалывали! Верили, что всё забудется, и мы станем такими же, как все! Полноценными гражданами своей страны.

Первую рюмку за праздничным столом всегда поднимали за то, чтобы не было войны!

Лучшими праздниками были те, что  в ноябре и мае. Их ждали, как сейчас ждут Новый год!

Только уже став седым, я понял, как любил отца и маму в детстве. И сколько я недодал им тепла!

Несмотря на свою национальность родители не говорили на немецком.

Откуда им было его знать и где на нём они могли говорить, если за любое слово на «фашистском» языке воспитатели в интернате били кулаками и лишали пайки.

Я знал, что я немец, однако был уверен, что все немцы, живущие в Германии, – фашисты, которые убили миллионы советских людей, и потому учить «фашистский язык» не рвался.

Нельзя сказать, что родители меня очень баловали или изводили нравоучениями. Они не проводили со мной всё свободное время, не развлекали, не разговаривали по душам, не учили жить по заветам великого Ленина. Так было почти во всех семьях «работяг» нашего посёлка.

По моим наблюдениям, самое лучшее воспитание получают в тех семьях, где есть лёгкая небрежность в воспитании. Когда никто из-под палки не заставляет пиликать на скрипке и не предрекает будущее нобелевского лауреата, а вместо этого дают возможность принимать самостоятельные решения и набивать шишки на собственных ошибках.

В воспитании подрастающего поколения нашего посёлка большую роль играла улица.

Она жила по понятиям. Все знали, что стучать, крысятничать и бить толпой одного это западло. Что слова «педераст»  или козёл – это страшное оскорбление, услышав которое в свой адрес, надо убивать того, кто это сказал. Что нельзя задирать пацана, если он провожает девчонку. Нельзя косить от армии, плакать и бояться боли.

Шпана разговаривала на смеси обычных слов и блатной фени. Именно эти интонации я слышу теперь, когда нынешний президент России выступает с экрана телевизора.

Лагерную феню в посёлке знали все. Безрукие и безногие фронтовики,  ветераны войск ОГПУ-НКВД-МВД и  пенсионеры союзного значения.

Даже домохозяйки и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатнённой речью.

Поселковые пацаны начинали курить с десяти лет, пить вино – с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.

Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция – учителя, врачи, работники местного РОВД, секретарши суда. Это была местная аристократия.

Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. Периодически хулиганил, дрался и часто огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт характера часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.

Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия – ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил военное училище МВД СССР, а потом больше десяти лет отдал службе.

* * *

О том, что у меня неправильная национальность, я впервые узнал, наверное, в первом классе.

У всех ребят в отличии от меня были понятные фамилии – Иванов, Вшивцев, Вычкина, Плешивых, Некрасов,  которые происходили либо от имени, либо от прозвища человека. Так говорила учительница. А у меня какая-то странная. От чего она происходила, непонятно. От названия страны Германия, что ли?

Этот вопрос мучал не одного меня. Мой одноклассник Вова Топинский спросил об этом учительницу. Та ответила:

— Это потому, что Серёжины родители немцы.

— Немцы?..- переспросил Вова. Это те, которых мы победили? – В его голосе были слышны брезгливость и презрение. Я даже не понял, в чём дело. Почувствовал только, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне остальных людей.

Я задумался. Почему мы немцы, если живём не в Германии и говорим по-русски?

Спросил у папы, но тот как-то странно посмотрел на меня и не ответил.

И я почему-то сразу понял, что в этой ситуации совершенно ничего нельзя изменить!

А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для раннего детства это вполне простительное чувство. Полная неосуществимость этого желания ранит меня до сих пор.

Вову Топинского я  бил в школьном туалете уже в выпускном классе. У него были  длинные волосы, закрывающие уши, и мелкие зубы, как у грызуна. Я намотал его локоны на кулаки и макал его голову в унитаз, пока он не начал плакать.

Вздрагивать и холодеть при слове «немец» я перестал только уже будучи взрослым. В детстве мне всегда казалось, что это оскорбление.

Только повзрослев, я понял, что «немец» – это просто такая национальность.

Но во время семейных разговоров, произнося это слово, понижали голос. Впрочем, вслух его произносили очень редко: тема была не то чтобы запретной, а какой-то непристойной. Как упоминание о стыдной болезни, о которой было не принято говорить.

* * *

Кое-кто из нашей молодёжи пытался пробиться в русские, не беря при этом фамилию и национальность жены.

Некоторым это удавалось, и они получали паспорт с уже вписанной в него «русской» национальностью.

Говорят, что глава «Газпрома» Алексей Миллер искренне считает себя русским и с возмущением отвергает слухи о своих немецких корнях. Он говорит всем, что его родители были русскими. И обе бабушки.  И даже собака у них была не какая-нибудь немецкая овчарка, а русская борзая.

Точно так же, кстати, не считал себя немцем патриарх Алексий II (Ридигер), предки которого по отцовской линии уже в 18 веке приняли православие, а по матери он просто был этническим русским.

Иметь немецкие корни и быть немцем – это, знаете ли, несколько разные вещи. Русским, а не немцем, был православный царь Николай II, сколько бы немецкой крови не вычислили в нём приверженцы его немецкой составляющей.

Можно ли их за это осуждать? По-моему – нет. Это просто такая устоявшаяся привычка считать себя тем, кем ощушаешь.

Вот, например, мой пекинес почему-то ощущает себя кошкой. Моя собака обожает сидеть на подоконнике и мурчит, когда её чешут за ухом.

Окончательной ассимиляции немцев в России отчаянно сопротивлялись лишь старики. Наверное, им просто было жаль своей молодости, оставленной в ГУЛАГе и трудоармейских колоннах по причине своей «неправильной» национальности. Может быть, не давали покоя воспоминания о трагичной  судьбе родителей, разорённых колониях и посёлках, не заживала боль от оскорблений, унижений и ужаса расправ, которые они пережили.

Мой родной дядя, Карл Бетц, рассказывал, что в трудармии, а потом и в лагере его спасла профессия. От своего деда он научился катать бурки и валенки. Бурки из белой овечьей шерсти носили генералы, полковники и  другое лагерное начальство рангом пониже,  поэтому ему предложили записаться татарином. Но он отказался.

Не знаю, устоял бы я перед таким дъявольским искушением, если бы попал в такие же страшные условия.

Потом грянула перестройка. Она покончила с равенством и братством. Кто был никем, тот стал ничем.

Всем перестали платить зарплату. Все перестали возвращать долги. Страна поделилась на два лагеря. Одни стали воровать, другие превратились в тех, кого  обворовывают. Украсть стало синонимом слова «заработать».

Аспиранты и учёные переквалифицировались в рыночных торговцев, спортсмены в рэкетиров, офицеры пошли в таксисты и охранники.

Генералы и депутаты  стали строить особняки на Рублёвке, а народ, как обычно, безмолвствовал, пытаясь сделать одновременно два дела: понять, куда катится страна и выжить.

Всю эту «перестройку» замутил вновь избранный Генеральный секретарь, которого за косноязычие и ставропольский говор тут же прозвали «минеральным» секретарём.

Но надо отдать должное «минеральному» секретарю – несмотря на своё косноязычие и самодурство, он  открыл «калитку» для выезда граждан СССР, в том числе  и для советских немцев.

Непременным условием приёма в ФРГ и признания этническим немцем было наличие немецкой национальности в первом советском паспорте. Это было важно, потому что некоторым иногда удавалось записать себя «русским», или «русской». Даже немедленная замена такого паспорта влекла отказ от приёма в Германию.

Без подтверждения принадлежности к немецкой национальности, не говоря уже о новых документах, полученных в зрелом возрасте, переселиться на историческую родину было почти невозможно.

* * *

К концу восьмидесятых, учитывая то, что советская власть уже одряхлела и слегка ослабила вожжи, у советских немцев появились две дилеммы.

Первая – добиться восстановления немецкой республики на Волге и снова попытаться устроить свою жизнь в России.

Вторая – послать всё к чёрту и уехать на родину своих предков, в Германию.

По первой – было время, когда казалось, что немцы почти достигли  цели, к котoрой шли долгие годы – восстановлению немецкой государственности в России.

Летом 1987 года проект Указа Президиума Верховного Совета СССР уже лежал на столе у Михаила Горбачёва.

Весьма заметную роль в этом процессе сыграло общество советских немцев «Зарождение», которое проводило встречи, собрания, конференции, встречалось с лидерами СССР, убеждая их в том, что получив восстановленную республику, немцы принесут России гораздо больше пользы.

Одним из сопродседателей Движения советских, а впоследствии российских  немцев стал никому доселе неизвестный кандидат каких-то рыбных наук Генрих Гурьевич Кроуд.

До сих пор нет достоверной информации о том, как безвестный рыбовод из какой-то лаборатории в задрипанной Жмеринке вдруг стал руководителем мощного национального движения российских немцев!

Наверняка, здесь не обошлось без вмешательства золотой рыбки из пушкинской сказки.

Тогдашний шеф КГБ Владимир Крючков и его первый заместитель Филипп Бобков считали, что за движением советских немцев необходимо осуществлять строгий контроль. Мало ли чего! Вдруг, как судетские немцы, решат воссоединиться со своей прародиной Германией, да ещё и оттяпают кусок священной российской земли.

И тогда майора госбезопасности Александра Скучихина назначили куратором движения российских немцев. В Советском Союзе КГБ прикреплял своих сотрудников ко всем оборонным предприятиям, институтам, общественным и национальным движениям.

Справка

Александр Cкучихин. Сотрудник 2-го отдела 5-го управления КГБ СССР  В органах госбезопасности  с 1977 года. Майор, впоследствии подполковник госбезопасности. Занимался проблемой немцев Поволжья.

Пятое управление КГБ СССР – это идеологическая контрразведка. Сотрудники управления были ориентированы на работу с творческой интеллигенцией и лидерами национальных движений. В числе объектов этой разработки были те, кто потом стали депутатами, лидерами партий, президентами и министрами соседних государств.

Однажды утром в кабинет к Генриху Кроуду вошёл представительный, начинающий уже полнеть мужчина лет сорока, с короткой стрижкой. Несмотря на жаркий день, он был в строгом костюме и при галстуке, что сразу выдавало принадлежность к официальным структурам.

– Это за мной! – мелькнула у Кроуда паническая мысль. – Надо  его попросить заехать домой. Что там можно взять с собой? Смену белья… сигереты…. Ещё, наверное, чай, чтобы варить чифир.

Кажется, об этом писал Солженицын… или Шаламов?

Несмотря на внезапную слабость в ногах и каменную тяжесть в груди,  он сумел схранить способность рассуждать логически. Сказывался генетический опыт отца и деда, прошедших трудармию и сталинские лагеря.

Кроуд улыбнулся, сделал приглашающий жест рукой.

– Прошу вас садиться, товарищ. Э-эээ… Вы ко мне по делу?

– И-иии да, и нет – улыбнулся посетитель. – Вообще-то я зашёл просто познакомиться.

Посетитель слегка заикался.

Он потряс в воздухе красной книжицей.

– П-пппростите, з-зззабыл представиться.

Убедившись, что улыбка исчезла с лица собеседника, незнакомец протянул ему руку, и Кроуд уже знал, что сейчас услышит.

— Я из К-кккомитета государственной безопасности, м-мммайор Скучихин Александр Николаевич.

Беседа продолжалась более часа. Потом они обменялись телефонами и расстались друзьями. А ещё через несколько дней Кроуд дал подписку о добровольном сотрудничестве с органами госбезопасности и получил псевдоним – Аспирант.

В таком развитии событий нет ничего удивительного.

Вся деятельность спецслужб строится на информации, полученной от агентов.

Везде, где только возникают интересы этих организаций, там и появляются глаза и уши неутомимых соглядатаев, провокаторов и доноcчиков.

И в Движении немцев за реабилитацию не обошлоcь без добровольных помощников из немецкой cреды, проникших в ряды борцов за выезд, но работающих на органы безопаcноcти.

Эта отчаянная борьба не привела к созданию немецкой реcпублики, но привела к тому, что немцам разрешили выезд в Германию.

* * *

Очень внимательно отслеживающий все процессы в движении советских немцев майор Скучихин  регулярно направлял руководству КГБ докладные записки со своими  соображениями. В них присутствовала и характерстика на Генриха Кроуда: «Авантюрен, амбициозен, бережлив до скупости. Отрицательные стороны – падок на лесть. Окружает себя подхалимами. На дух не выносит образованных, инициативных людей. Недостаток ума восполняет склонностью к интригам и очернением коллег.

* * *

В то же самое время облака народного гнева сгустились над тишайшей Саратовской областью, которая должна была стать Землёй обетованной для российских немцев.

Местное население так же, как и в годы Великой Отечественной войны, со страхом ждало немецкого вторжения. Ходили упорные слухи о том, что все немцы с рогами и убивают младенцев. Находились люди, которые видели это своими глазами.

Тут же появилась достоверная информация о том, что сотрудниками госбезопасности была обнаружена и разгромлена подпольная типография, печатающая листовки с призывами к советским немцам свергнуть советскую власть. На границе Саратовской области был задержан шпион с канистрой яда для отравления водопровода  в городе Саратове.

На митингах и демонстациях агитаторы собирали подписи под Обращением к президенту, призывали народ вооружаться и защитить Родину-мать от чужеземцев.

Правда, эти чужеземцы были не из Европы, а из республик Средней Азии. Потомки тех самых немцев, которых когда-то русская царица Екатерина II пригласила в Россию для распахивания и обустройства пустующих степей.

Тех самых немцев, которых осенью 1941 года депортировали в Сибирь и Казахстан. Тех самых немцев, в чьих отобранных домах сейчас жили сами протестующие.

Первый заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов отправил председателю КГБ СССР  Владимиру Крючкову запрос, имеются ли доказательства того, что поволжские немцы в самом начале Отечественной войны готовились нанести СССР удар в спину, как об этом сообщалось в правительственном указе?

Крючков ответил, «Нет. Никаких доказательств не существует».

Но саратовцы уже встали на дыбы. На митингах выступали люди, лично задерживавшие немецких диверсантов в том далёком 1941-ом, ликвидировавшие схроны с оружием, предотвратившие взрывы мостов, зданий сельских советов и школ.

Ситуация в области угрожала перерасти в русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

И пошли валом в Верховный Совет письма от общественных организаций, научных и педагогических коллективов, октябрятских звёздочек и пионерских дружин с просьбами защитить от немецкого засилья и оккупации.

Шокированный и напуганный Верховный Совет потребовал от КГБ разобраться в ситуации. В Поволжье срочно выехал сотрудник 5-го Управления КГБ майор Александр Скучихин. Его задание было секретным.

Верховному Совету была нужна объективная и правдивая информация.
А КГБ умел работать. Уже через несколько дней Скучихин собрал доказательства того, что всё случившееся в Поволжье – это  заранее спланированная провокация, направленная на недопущение создания немецкой республики на Волге.

* * *

Всемирно-исторический процесс – это последовательная череда сменяющих друг друга событий.  По сути, это вещь многофакторная, и на её развитие оказывает влияние множество случайностей, которые даже невозможно предусмотреть. Любой камешек, попавшийся в цепь событий, может затормозить движение истории или придать ему совершенно другое направление.

К примеру, если бы в холодные дни и ночи октября 1917 года недальновидное Временное правительство вовремя осознало необходимость бескорыстной раздачи  алкоголя  балтийским матросам и не вынуждало их брать винные склады на абордаж, то не было бы и никакого штурма Зимнего.

Возможно, что тогда не было бы никаких Сталина и Гитлера  и мы родились бы в другой, более благополучной стране.

Если бы штатные идеологи КПСС вовремя осознали необходимость восстановления исторической справедливости по отношению к советским немцам, более двух миллионов работящих, законопослушных, трезвых граждан не покинули бы Россию.

Но спорить с Карлом Марксом, который писал, что «история носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли», думаю, что всё же не стоит.

Поэтому, поняв, что немцам в новой России не видать своей республики как своих ушей, в ОВИР в посольство Германии за бумагами на выезд  потянулись  первые робкие ручейки желающих уехать. Наверное, с такими же блаженными лицами в клетки, где сидели голодные львы, шли первые христиане.

Все  прежние советские страхи: «будут считать предателем и несоветским человеком», проработают на собрании, или исключат из партии, комсомола, профсоюза – на этом фоне казались уже почти детскими. Дескать, через несколько мгновений мы достигнем Царствия Небесного…  а там ваша кровавая империя нам уже ничего не сможет сделать.

Переболев страхом и поняв, что за желание покинуть советский рай посадок пока не предвидится, в Германию хлынул поток немцев-переселенцев из всех постсоветских республик.

Страх, он ведь не только парализует, но и мобилизует… И то горькое снадобье, что не убило, делает крепче.

Униженные, с комплексом мнимой вины за приписанные  им злодеяния в отношении Советской власти, движимые надеждой на лучшую жизнь и великим инстинктом самосохранения, они устремились на родину своих далёких предков.

Уезжали не только этнические немцы, но  и их не немецкие супруги – русские, казахи, украинцы, татары, корейцы и прочие, до бесконечности. Германия при этом никого не делила на чистых и нечистых, наделяя их теми же правами, что и супругов.

* * *

Как мне рассказывали:

«В 1994 году Александр Солженицын возвратился в Россию.

Это было время, когда правительство России, рассчитывая что-нибудь украсть, избегало скандалов с писателями и заигрывало с Западом, и потому разрешило вернуться на историческую Родину Нобелевскому лауреату.

По пути с Дальнего Востока в Москву он останавливался в больших и малых городах, где беседовал с народом, наблюдал жизнь, отвечал на вопросы. Остановился Александр Исаевич и в Омске. На торжествах по этому случаю, которые проходили в здании областного политического центра, присутствовал руководитель местной организации «Видергебурт», один из создателей Всесоюзной общественно-политической организации российских немцев Виктор Эрлих.

После окончания выступления Солженицына, к нему как к Ванге выстроилась очередь человек в пятьсот, чтобы вживую задать по одному вопросу. Встал в неё и Виктор Эрлих.

– Уважаемый Александр Исаевич, каким вам видится будущее российских немцев? – медленно и с расстановкой произнёс он, когда приблизился к патриарху русской литературы, присевшему на край сцены.

– Где? – уточнил Солженицын.

– В России, – ответил Эрлих.

– У вас же есть Германия, – сказал Солженицын, – чего же вам, молодой человек, ещё нужно?

Возвратившись домой, Эрлих усадил за стол жену, двух своих сыновей, уселся сам и торжественно произнёс:

– Всё! Уезжаем в Германию. Российская эпопея закончена. Навсегда».

* * *

Карл Бетц, старший брат моей матери, сумел уехать в Германию ещё в первой половине семидесятых, когда из СССР немцев практически не выпускали.

Перед этим он отсидел пятнадцать суток за то, что прорвался на Красную площадь с плакатом «Наш дом Германия. Отпустите нас домой».

В музыкальной школе города Фрунзе, где он работал, его тут же заклеймили как изменника, переметнувшегося на сторону врага.

В те дни мама сожгла в печке все его письма и даже открытки.

Сейчас я думаю, что главное достижение советской власти было в том, что она, подобно опытному дрессировщику, привила всем такой страх, что даже любящие друг друга люди, боясь за себя и детей, прекращали общение с тем, кого любили. Кто из трусости,  кто – из  рациональности, осторожности, опасения за судьбу близких.

Примерно через год уехал дядя Рубин, второй мамин брат. Я тогда о переезде в Германию не думал, наверное, потому что был слишком мал. Я мечтал совершить подвиг, чтобы весь советский народ, полноправной частью которого я хотел стать, гордился мной.

И вот, на базе, если можно так выразиться,  этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

* * *

Нельзя сказать, что, повзрослев, я совершенно не думал о том, чтобы уехать. Конечно же, такие мысли приходили в голову, но я упорно гнал их от себя. Наверное, мне просто не хотелось признать, что тридцать лет прожиты зря и сейчас мне придётся всё начинать сначала.

Но жизнь подталкивала к принятию такого решения, и я уже почти смирился с ним, как началась чеченская война.

От моего дома до Грозного было 120 километров.  Каждое утро начиналось, как в прифронтовой полосе, со сводок о том, что чеченские боевики кого-то убили, захватили в заложники, что-то взорвали. И я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Тогда я совершенно искренне верил в то, что в Чечне борюсь с терроризмом.

Через несколько месяцев меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Увольнение из армии. В ближайшей перспективе инвалидность и нищенская пенсия.

Поздним вечером двухтысячного года я с тростью в руках ковылял домой с поезда.  Я брёл через холодные загаженные дворы и останавливался у светящихся водочных киосков. Провожал глазами поздние пустые трамваи, торопливо пробегающие по рельсам.

Они помигивали мне светящимися окнами, по привычке открывая двери на пустых остановках.

Я был жив! Я возвращался домой с войны!

Утром я позвонил приятелям, с которыми общался уже много лет.

Я был уверен – стоит мне только оказаться дома, и друзья, конечно же, примчатся, захотят пожать мне руку.

Мы встретились в каком-то кафе. Я попытался было рассказать о том, что видел на войне. Меня вежливо слушали и возвращались к близким и насущным темам: прибыли, проверке налоговой, проведённых корпоративах.

Разговора не получалось. Внезапно возник какой-то психологический барьер. Друзья жили в совершенно другом измерении, у всех были семьи, бизнес, своя жизнь.

Я не вписывался в их мир со своими чеченскими воспоминаниями. Моя медаль казалась чем-то неуместным, вроде рыцарской кольчуги поверх делового костюма.

Я подозвал официантку и велел принести счёт. Кстати, я уже давно заметил, что когда на стол ложится кожаная книжица, никто даже не пытается достать свои деньги.

Так же случилось и в этот раз. Игорю понадобилось срочно куда- то позвонить, и он сосредоточенно начал копаться в  своём телефоне.  Юра стал салфеткой затирать какое-то пятнышко на рукаве.

Вечером я лежал на продавленном диване и думал. Что делать дальше?

С государством отношения не сложились. Ему было плевать на меня. Мне всё меньше и меньше хотелось вникать в его проблемы.

Служить дальше я не мог, и, честно говоря, не хотелось. Криминал не прельщал. Друзей, как оказалось, нет.

Я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, боясь заснуть. Меня стали пугать мои сны.

Прошлой ночью в поезде мне снилось, что я снова еду в Чечню. От липкого страха и неизвестности у меня сердце опускается в мошонку, потому что я снова лезу в эту вонючую чеченскую «жопу», где везде только липкая чеченская грязь. Там каждый микрометр воздуха пропитан запахом крови и тротила, и твоя жизнь не стоит ничего. Ни-че-го!

На полу, рядом с изголовьем, стояла бутылка водки. Ещё две охлаждались в холодильнике.

* * *

Я проснулся среди ночи.

Болела голова.  От тошнотворного привкуса во рту мутило. В квартире был бардак, кроме меня – никого. Похмелье ворвалось диким, пустынным, горячечным вихрем. Мир был зыбким и отвратительным, но он не прикончил меня и не раздавил, как я того заслуживал.

Я ощутил  дрожь в конечностях. Стал вспоминать, какой сегодня день недели и есть ли чем опохмелиться.

Вспомнил, что в холодильнике уже ничего нет.

Для таких случаев я всегда держу в старом хромовом офицерском сапоге неприкосновенный запас, солдатскую фляжку. Идти ногами через всю квартиру я не рискнул. Сама  идея каких-либо усилий была невыносима для похмельного человека.

Я свалился на пол. Потом встал на колени и пополз на них к шкафу. Сапоги оказались на месте, но почему-то в одном экземпляре. Додумать эту мысль до конца не получилось. Слава Богу, фляжка оказалась на месте. В ней что-то булькало. Машинально отметил – руки не трясутся. Это прогресс. Значит, ещё не всё потеряно…

Во фляжке был коньяк. Он обжёг пищевод, усмиряя окружающий меня мир и делая его более приемлемым для сосуществования.

Встать по-прежнему не удавалось. Но теперь уже можно было не спешить.

Я уселся поудобнее.

Итак, что у нас в сухом остатке? Позади – развод и страна, которой на меня абсолютно наплевать.

Подумалось, не слишком ли я?..  В минуты похмелья я бываю чрезмерно категоричен. Я ведь всё же воевал за эту страну!

Итак… ещё раз, что мы имеем.

Проблемы с алкоголем, отсутствие семьи, друзей, денег, работы, какой-либо приемлемой перспективы.

Впереди – возможно, алкоголь,  сопутствующие болезни, масса свободного времени и полнейшая ненужность. Как итог – перспектива старости в доме престарелых и урна с прахом. В общем, радостного немного. В основном тоска и уныние, замешанные на горечи. Всё это внушало ощущение страха. Я с детства боялся одиночества.  В СССР всё было очень просто. Там было мудрое руководство, которое знало, что нужно делать.

Я допил остатки коньяка.

Собравшись с силами, выглянул в окно. За тёмными стеклами пряталась ночь.

В бледном свете луны на фасаде универсама светились огни рекламы.

Что меня ждёт впереди?

Меня осенила мысль, что полгода назад, перед Чечнёй, я точно также выглядывал из этого же окна.

Я глядел тогда на почерневшую за зиму гору ящиков, сиротски прилепившихся к магазину, и точно так же задавал себе вопрос. Что меня ждёт?

Ничего не изменилось.

Назойливые отблески отражались в стёклах моих окон. Я порой и сам поражаюсь зигзагам своих мыслей. Вот и сейчас меня внезапно осенила мысль, что спасти может только работа. А что? Может быть, мне стать писателем?

Свои лучшие книги Уильям Фолкнер тоже написал именно в дни выхода из запоя, испытывая отвращение к своему прошлому и настоящему, но мечтая о духовном очищении.

Я пополз к компьютеру. Пол проваливался подо мной, как палуба рыбацкой шхуны, попавшей в шторм.  С трудом сел за стол.

Первые фразы родились сами собой. Они словно ждали своего часа. И подобно Веничке Ерофееву, мертвея от подступающей тошноты, начал писать: «Вы знаете, сколько водки можно выпить за три дня? Одному?».

Тут же мысленно я произвёл в уме расчёты. Вспомнил. Прикинул: «Три бутылки?.. Шесть? Десять?..»

Твёрдой рукой напечатал: «Ошибаетесь. Ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Я писал свой первый рассказ несколько дней. Поставил последнюю точку, и ко мне пришло осознание того, что большая часть жизни прожита неправильно, но всё ещё можно поправить.

Я полез в ящик стола. Там лежал конверт и в нём – письмо. Посольство Германии приглашало меня на «шпрахтест». До назначенной даты оставалась ровно неделя.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

* * *

Шпрахтест – это определение уровня «немецкости» в соискателе статуса позднего переселенца.

Немецкий чиновник должен определить, насколько заявитель знает немецкие традиции, обычаи, кухню. Одним словом, немецкое ли у него самосознание. Шпрахтест – это не экзамен, и пересдать его нельзя.

По сути, шпрахтест – это неформальный разговор. Спросить могут, что угодно и о чём угодно. Кому-то приходилось петь, кому-то стихи декламировать, разве что не танцевать.

Но все ответы чиновник записывает в протокол, который затем подписывает заявитель, присутствующий переводчик и сам чиновник. Потом протокол отправляется в Кельн, где его изучают и дают заключение о признании заявителя поздним переселенцем, или нет.

Я вошёл в кабинет, держа в одной руке трость, в другой свои чеченские рассказы.

– Дарф их михь форштелен! – произнёс я с жутким акцентом заранее подготовленную фразу. – Майн намэ ист Хэрманн.

Чиновник от восторга даже подскочил на стуле.

– Впервые встречаю позднего переселенца, который  при разговоре просит разрешения представиться!

Судя по всему, мой заранее заготовленный экспромт его приятно удивил.

Я щёлкнул каблуками и отрапортовал:

– Ихь бин дэр эемалиге русиш зольдат гевезэн. Их вар ауф чеченише криг.

– Дас ист майн манускрипт! – протянул чиновнику свою тетрадь.

* * *

После посещения германского консульства я снова ушёл в запой. Не хотелось думать о том, что я буду делать, если не получу вызов.

В квартире я по-прежнему жил один. Жена ещё до Чечни подала на развод и вместе с дочерью уехала жить к родителям.

Есть с утра не хотелось, тем более с похмелья. Какие-то деньги у меня ещё оставались от боевых, и о будущем, по крайней мере, в ближайшие два три месяца можно было не думать.

Похмелялся я прямо в постели. После этого мои руки переставали дрожать.

Я выползал из мятой, влажной от ночного пота постели и пытался приспособить своё сознание к реальности.

В ванной я с отвращением смотрел на своё помятое лицо с вялой многодневной щетиной на щеках.

В раковину стекает кривая струйка воды и я, растирая по лицу капли влаги, измученный своими снами, возвращаюсь в свою пропахшую алкоголем и табаком комнату, похожую на тюрьму, где из каждого угла на меня смотрят лица из прошлой моей  жизни.

Сегодня мне снова снилась проклятая Чечня.

Поле на окраине Урус-Мартана, где за колючей проволокой в весенней слякоти лежат и сидят люди.

На дороге стоят армейские тягачи. Привезли новую партию задержанных.

Один из них поворачивается ко мне, и я кричу от ужаса: у задержанного моё лицо.

Русская душа… Для того, чтобы её понять… люди читают Достоевского… Спорят, пишут, ломают головы. В чём особенность русской души? Может быть, всем этим исследователям просто стоит хоть раз побывать в моих страшных снах, где нет ничего, кроме серого чеченского неба и воняющих бензиновой гарью грузовиков.

* * *

Через несколько месяцев я получил письмо о том, что языковый тест пройден успешно и я могу уезжать в Германию.

Перед отъездом я должен был сдать свой военный билет.

Когда я пришёл сниматься с воинского учёта, меня встретил мой сосед по дому, Лёня Струк.

Он работал в военкомате. Это был толстый и жизнерадостный человек лет тридцати. Его лицо как две капли воды походило на лицо плакатного героя, готового сию минуту совершить подвиг. В голосе всегда звенели чеканные командирские нотки.

Я протянул ему письмо.

Майор Струк уткнулся глазами в незнакомые буквы, потом небрежно швырнул письмо на стол.

– Я вот что тебе скажу. Покидаешь Россию – значит, изменник. Когда ты был в Чечне, я тебя уважал. А сейчас ты стремишься в страну нашего вероятного противника. Больше мне тебе сказать нечего!

На выходе из военкомата мне пришла в голову мысль,  что, может  быть,  самое  большое  преступление  советской власти – это не ГУЛАГ, а задуманный  и  осуществлённый самим дьяволом план разжигания вражды и ненависти между людьми.

Повод найдётся всегда. Бедные не любят богатых. Богатые – бедных. Русские – кавказцев, евреев, американцев и, почему-то, чукчей. Бóльшая часть России любит Путина. Меньшая – нет. Это очень веское основание одной части россиян ненавидеть другую.

* * *

Прошёл год.

Я уже жил в Германии, оформлял инвалидность и немецкую пенсию.  Мои армейские друзья качали головами: «Странно у вас в Германии как-то всё устроено. Непонятно. Вот ты воевал за одну Родину, а лечит и платит пенсию другая!»

В моём доме живут русские из Таганрога, евреи из Жмеринки, немцы из Казахстана.

Есть один чеченец из Турции, семья арабов и один пожилой немец из местных.

Несмотря на разность конфессий и менталитета, умудряемся мирно сосуществовать. Подчёркнуто любезно здороваемся. Соблюдаем тишину. Не мусорим в подъезде.

Прямо на моих глазах русскоязычная колония приспосабливалась к новой жизни.

Те из переселенцев и имигрантов, что помоложе и посмышлёнее, шли учиться-переучиваться. Кто без амбиций и особых запросов – через полгода-год  находил работу попроще. Юристы и бывшие милиционеры становились водителями автобусов и большегрузов. Не подтвердившие свои дипломы врачи и медсёстры работали в домах престарелых.

Ну, а те из российских немцев, кто с ленцой, либо находящиеся в предпенсионном возрасте, садились на социальное пособие и сидели на нём годами.

Первое время они любили гулять по улицам немецких городов и деревень в спортивных костюмах и кепках восьмиклинках. По вечерам пили баночное пиво. Их жёны лузгали семечки и лепили на кухнях манты и пельмени. Много говорили по телефону. Звонили подругам и родственникам, оставшимся в стране исхода.

Немного рисуясь, в свою речь вставляли искажённые немецкие слова: «У меня завтра термин у косметолога», «Решили с мужем купить вонунг», «Соседка Райка завела себе нового фройнда»…

Я долго думал, почему они это делают? Потом меня осенило: наверное, потому, что они  одинаково плохо говорят на обоих языках.

Через несколько лет бывшие соотечественники осмотрелись, привыкли. Даже и не заметили, как превратились в почти настоящих немцев.

Стали покупать пиво исключительно в стеклянной таре. Некоторые научились прилично зарабатывать.

Самые рукастые и практичные построили себе дома. Наиболее удачливые открыли собственный бизнес. Стали приобретать не подержанные, а новые автомобили. В семьях появился долгожданный достаток.

По вечерам бывшие односельчане из какого-нибудь целинного совхоза перезванивались и делились проблемами.

– К морю собираемся поехать. Может, в Италию? Советуешь в Египет? Нет, там мы уже были. Поедем на Ибицу!

Представители творческой интеллигенции, особенно те, кто реально ничего не создал, но с претензией на гениальность, сразу же почувствовали непреодолимое влечение к общественной и литературной работе.

Один из них, писатель Валера Куклов, стал всюду писать о том, каким плохим поэтом был Пушкин. Что Льва Толстого, так же как и Пушкина, назвать классиком может только неуч. Что эту точку зрения также разделял Иван Сергеевич Тургенев, который был далеко не в восторге от «Войны и мира».

Потом Куклов стал жаловаться на современного читателя. Дескать, ценой невероятных усилий ему удалось скопить денег на издание своей книги. Книга давно уже в продаже, а разошлись только три экземпляра и то лишь те, которые удалось всучить своим родственникам.

Сергей Довлатов говорил, что наша эмиграция условно делится на три потока. Даже на четыре: политический, экономический, художественный и скандальный.

Мне часто кажется, что почти вся наша творческая интеллигенция состоит из двух последних.

А именно: художественного и скандального. Эти люди  в неограниченном количестве создают писательские Союзы и российско-немецкие интеграционные общества. Они пишут статьи в русскоязычные газеты, как две капли воды похожие на их родные «районки». Некоторые, получаюшие социальное пособие доктора наук, повадились через свои газеты давать советы канцлеру Германии, как правильно руководить страной. Они любят выступать с  обращениями к Путину, призывами к народу и прочей ерундой.

Некто по имени Александр Фейлер уже задолбал всех своим предложением отправить к Путину своих ходоков, как когда-то к Ленину.

* * *

Все маленькие немецкие города уютны и приветливы.

Бонн, в котором я живу – уютный и зелёный, как мамина грядка. Первое время я поражался тому, сколько в нём приезжих из России. Идёшь по улице и слышишь за спиной отборный русский мат. Если закрыть глаза, возникает чувство, будто никуда и не уезжал.

Одним из самых ярких представителей российских немцев, живущих в моём городе был доктор филологии Гальдер.

У Роберта Моисеевича было две биографии. Одна торжественная и сухая, как протокол допроса. Другая – не такая образцовая, и которую он тщательно скрывал. Первую, официальную, знали все – близкие и дальние родственники, коллеги, читатели.

Вторую знало лишь ограниченное количество людей. В кабинетах этих людей по-прежнему висел портрет худощавого сорокалетнего мужчины в гимнастёрке, с усами и клинообразной рыжеватой бородкой.

Согласно официальной версии, дедушка Роберта Моисеевича работал преподавателем немецкого языка в самой обычной школе под Одессой. Согласно второй… о которой мало кто знал, дедушка его преподавал законоведение в еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого и по долгу службы часто посещал полицейский Департамент Одессы.

Тут точной информации нет. Одни источники утверждают, что дедушка помогал полиции ловить революционеров и смутьянов, другие – наоборот, помогал им избежать каторги.

Но факт остаётся фактом. Имя дедушки Роберта Моисеевича до сих пор упоминается в числе преподавателей  еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого 1912 года.

В самом начале войны, когда напуганные стремительным продвижением германских войск советские органы спешно сгребали и вывозили из Одесской области причерноморских немцев как социально опасных, семью Гальдеров не тронули. Папеньку Роберта Моисеевича вызвали «куда надо» и дали задание остаться, втереться в доверие к оккупационным властям и оказывать подпольщикам всяческую помощь.

Далее всё развивалось по законам шпионского романа.

Отец нынешнего профессора был весьма неглуп. Тут я должен открыть великую  тайну профессора Гальдера. При рождении его папа носил совсем другое имя. Его звали не Моисей, а Матиас.

Здраво рассудив, что непобедимой Красной армии скоро кирдык, он уничтожил все явки-пароли и, пользуясь тем, что вся семья в совершенстве знала немецкий язык, заявил о том, что они – «фольксдойче».

Благодаря этому все они стали получать продуктовые карточки и льготы от оккупационных властей.

По военным меркам Гальдеры жили неплохо. Но тут части Красной армии начали наступление и глава семейства Гальдеров справедливо предположил, что вслед за Красной армией придёт НКВД, который поинтересуется, почему он не поджигал «ящики с чёрными бомбами, с белыми снарядами да жёлтыми патронами».

В общем, вслед за немецкой армией они перекочевали сначала в Польшу, а потом и в Германию. Там и настигла их справедливая кара пролетарского гнева Советской власти.

Но в виду особых былых заслуг главу семейства не расстреляли и не отправили на Колыму. Выслали в Северный Казахстан. Согласитесь, что это не самое лучшее место для жизни. Само название вызывает неприятный  холодок.

Но это всё же лучше, чем Воркута или Магадан.

Потом Матиасу Гальдеру удалось как-то оправдаться перед органами. Более  того, он изменил свое немецкое имя на более советское, Моисей. Ему также удалось записать любимого сына Роберта евреем и отправить служить в Советскую армию.

Но об этих фактах биографии Роберта Моисеевича знало лишь ограниченное количество людей.

Писатель Владимир Войнович называл их «те, кому положено знать всё».

Переехав в Германию, бывший профессор поселился в моём городке. Несмотря на свой провинциальный и пенсионный образ жизни,  Роберт Моисеевич считал себя вполне масштабной личностью.

Может быть, от этого он всегда держался высокомерно. Праздные разговоры не любил. Когда русскоязычные соседи приглашали его попить пивка, отказывался:

– К сожалению не могу… много работы…

Соседи уважительно качали головами. Говорили:

– Труженик.

– Учёный человек…

Целыми днями профессор, как и положено труженику, работал. Что-то печатал. Жена ходила по квартире на цыпочках. Из-за двери доносился  стук одним пальцем по клавиатуре компьютера.

Иногда профессор оставался дома один. Жена уезжала на подработку. Она убирала в чужих квартирах. Профессор  прогуливался по комнате, обдумывая сюжет следующей статьи. Шаркали стоптанные тапочки, печальным мешочком свисали некогда синие, крепко линялые тренировочные брюки.

Учёные, как известно, любят одиночество. Принято считать, что в это время к ним приходят умные мысли. Но ещё больше они любят поговорить с кем-нибудь о своём вкладе в науку или литературу. Желательно с кем-нибудь недалёким, наивным и восторженным.

Профессор присел на диван. Взял в руки трубку телефона.

Ему вспомнился номер телефона одного из переселенцев, опубликовавшего  в русской газете свои чеченские дневники.

У меня в квартире зазвонил телефон. Первый телефонный звонок в Германии!

Я только что переехал из общежития в квартиру и телефонный аппарат был почти единственным предметом её обстановки. Знакомых в Германии у меня тоже было немного, и звонить было вроде как некому.

Я снял трубку. Внезапно почувствовал волнение. Сказал хриплым от пересохшего горла голосом:

– Ах-ххллё.

Голос на другом конце был незнаком.

– Сергей Герман?

– Да. А что?

– Здравствуйте. Меня зовут доктор Гальдер, я писатель, профессор, редактор журнала…  Вы, наверное, уже слышали о нас?

Название журнала я от волнения не расслышал. Такого писателя не знал. Но фамилия мне понравилась. Громкая. По-настоящему немецкая. Да тут ещё и приставка – доктор. Звучало почти как баронский титул: фон Гальдер.

Я оробел. Доктор наук на проводе. А я стою, понимаешь, в одних трусах…

– Простите, как название вашего журнала?

– «Ост-Вест-Пилорама…». Если вас не затруднит, приезжайте ко мне прямо сегодня. Через пару часов.

Профессор  продиктовал адрес.

Название журнала мне ничего не говорило. Но приглашение самого редактора казалось невероятной удачей.

Может быть, напечатают… Я живо представил: миллионные тиражи, слава, назойливые корреспонденты… Перебирал варианты. Может быть, дадут денег… Или возьмут на работу.

Я страшно волновался. Ведь эта встреча могла стать моим звёздным часом. Меня пригласил сам редактор. Да ещё и профессор.

Я трепетал.  Но готовился встретить предложение без эмоций. Я прямо таки слышал свой нарочито равнодушный голос:

«Ну, если вы считаете, что это гениально и нужно читателю! Я готов заключить контракт и согласен на гонорар в …».

Я не знал, стоит ли мне соглашаться на сумму в десять тысяч евро. С одной стороны, много. Можно будет купить приличную машину. Отдохнуть у моря… С другой стороны, это Германия. Сам профессор, наверняка, деньги гребёт лопатой.

Решил дать себя уговорить на пятнадцати тысячах.

Чтобы ускорить волнительный момент подписания контракта, взял такси. Отдал пожилому водителю, с ярко выраженной восточной внешностью, последние деньги.

Дверь отворила немолодая дама неприметной внешности.  Она впустила меня в квартиру и после крохотной оценивающей паузы крикнула, обернувшись в комнату:

– Роба, этот красивый молодой человек таки к тебе!

На диване сидел бородатый мужчина с давно не стриженными седыми с желтизной волосами. Из его рта торчала погасшая курительная трубка.

Он был в мятой клетчатой рубахе и старых заношенных трениках. Я понял, что это и есть он – профессор.

Он с достоинством кивнул мне головой, приподнял зад над диваном. Затем вновь опустил его.

Потом последовало долгое и нудное пересказывание мытарств редакции.  О работе же – ни слова… Ни звука и о деньгах…

– Вы издадите мои рассказы? – напрямую спросил я.

Профессор помрачнел, вынул изо рта трубку и стал стряхивать с бороды пепел.

– Мы возьмём ваши рассказы. В них что-то есть, но сами понимаете, мы не можем за них много платить. Я сам работаю на общественных началах.

Далее вновь последовал долгий монолог на тему долга, подвижничества, служению литературе.

Я уже понял, что мне вряд ли заплатят.

– О какой реальной сумме мы можем вести речь? – прямо спросил я.

Профессор принялся что-то быстро подсчитывать на карманном калькуляторе.

Произведя очередное арифметическое действие, он замирал, шевелил губами, словно перечитывал в уме. Высчитав всё до последнего цента, воскликнул:

– Пятьдесят евро.

Это было чуть больше того, что я отдал за такси. Но до конца месяца ещё оставалась неделя. Денег больше не было. Почему-то они у меня быстро кончаются, в отличие от тоски.

– Вы надо мной смеётесь! – хотелось выкрикнуть мне. – Я был на войне…Я потратил на эти рассказы часть своего сердца!

Но я сдержался. Ведь возможно, что от этого человека в какой-то степени зависело моё будущее. Может быть, мне всё же удастся заработать с ним большие деньги.

И я  решил согласиться. Но именно тогда я впервые понял, что если ты в Германии собираешься заработать с земляками, тебя обязательно ждут неприятные сюрпризы.

* * *

Литературное общество немцев из России находится в Бонне. Это – клуб литераторов, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть – писатели. Они читают свои  рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости – читатели, жертвователи (их почему-то любили называть спонсорами) и просто те, кому было скучно сидеть дома.

После первых рассказов я начал писать книгу.

Это была повесть о войне. В Чечне я вёл дневник. Вернее, что-то записывал на листках общей тетради. Это были рассуждения о войне, описания солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Через какое-то время это стало единственным способом вырвать себя из отупляющего омерзения окружающей действительности. Казалось, слышу, вижу, чувствую – и не существую. А когда пишу — вроде с кем-то говорю, вижу чьи-то лица и слышу голоса. Поэтому я не ставил никаких точных дат. Не было смысла.

Когда-то тетрадь была в коричневом коленкоровом переплёте. Со временем обложка тетради истрепалась, чернила выцвели, бумага пожелтела и пропахла пылью.

И вот теперь я перелистываю эти желтоватые странички. Ломкие на ощупь листы грустно шелестят под пальцами.

Повесть писалась под впечатлением свежих воспоминаний и дневниковых записей. Мои чувства были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных записках я старался придерживаться мысли Достоевского, что «война – это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы не давали спокойно жить. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки. Мне было тоскливо.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и, в лучшем случае, выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в газете о встрече русскоязычных писателей в Бонне. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак  и двинулся на встречу с литераторами.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересёк гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж.  Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. В полумраке белели столы. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными. Спросил:

– Чай или кофе?

Я хотел пошутить: «Лучше водки», но передумал.

Через какое-то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к восьмидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую они когда-то читали. Кое-кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой-то толстый дядька, в очках с тонкой оправой и смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли  быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд, не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись, я тоже попросил микрофон и на память прочёл один из своих рассказов «Контрабасы». Он начинался словами,- «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному».

Рассказы были автобиографичны, и я испытывал чувство гордости. Не за жизнь, а за её описание. Гордиться своей жизнью не получалось.

К сорока годам моя личность уже достигла пика своего распада. Так считала моя бывшая жена.

Я выпивал, матерился, иногда спал, не снимая ботинок.

Кроме того, позволял себе ругать политическое руководство страны, из которой уехал, ничего не добился в жизни и вместо того, чтобы покупать жене бриллианты, попёрся на войну. Это говорила  моя бывшая тёща.

Среди бывших коллег и  соседей я слыл грубияном.

Кроме того, недоброжелатели упорно принимали меня за еврея, а бывшая жена как-то назвала меня неудачником и импотентом. Однажды она сказала:

– Ты не можешь любить!

Она была уверена, что любовь это, прежде всего, состоявшаяся карьера.

Брюнетка за соседним столиком неожиданно  скосила на меня взгляд.

В нём содержались лихорадочный интерес и лёгкая тревога. Такой взгляд бывает у милиционеров, следователей прокуратуры и незамужних женщин.

После чтений брюнетка подошла ко мне. На меня пахнуло запахом французских духов.

Звали её Агнесс. У неё был чуть хрипловатый голос. Круглые очки с толстыми линзами в пол лица, полные губы, слегка выпуклые восточные глаза.

Выяснилось, что она пишет стихи. Кроме того, возглавляет литературное общество. Говоря по-русски, является его председателем.

Оказалось, что у нас даже имеются точки соприкосновения. Много лет назад она написала статью о моём дяде Карле. Вернее, о скрипках, которые делает его сын Артур.

Мне предложили бокал вина. И на целый вечер я стал объектом внимания мужчин и женской заботы.

Сначала я отнёс это на счёт своей литературной гениальности. Потом понял, что это всего лишь вежливость со стороны очень воспитанных людей.

Один из заместителей Агнесс был похож на актёра  Алексея Гуськова. Его звали  Анатолий Штайгер. Журналист. Один из лучших представителей профессии, король очерка.

Потом уже я узнал, что он необыкновенно совестливый человек и горький пьяница.  Хотя в России очень часто первое неотделимо от второго.

Агнесс была умна и иронична.

Мы проговорили с ней весь вечер. Мне удалось даже не напиться.

Ближе к девяти часам я попрощался и вышел. Время действия моего проездного заканчивалось ровно в 21.00.  Я, словно Золушка, должен был успеть сбежать до наступления этого часа. Иначе сегодняшнее праздничное настроение грозило превратиться в банальную тыквенную кашу.

Уходя, я заметил упрёк в глазах Агнесс. Возможно мой внезапный уход нарушил её планы на этот вечер.

Меня встретила безлюдная улица, тронутая таинственным светом вечерних фонарей.

К девяти вечера улицы города пустели. Немцы рано ложились и рано вставали.

Проходя мимо книжного магазина, я увидел в сверкающей витрине ряды и стенды книг, с изумительно красивых обложек которых на меня смотрел Гарри Поттер. Во всех книжных магазинах Германии продаются книги об этом волшебнике, дважды одержавшим победу над Тёмным магом Волан-де- Мортом.

Моих книг на стендах ещё нет.

Я сел  в трамвай и поехал в свою пустую квартиру.

* * *

Примерно через месяц Агнесс прислала мне приглашение на литературный семинар. После семинара мы должны были посетить международную книжную выставку. Мероприятия проходили в соседнем городе.

Оплату проезда и гостиницы общество брало на себя.

Я поднялся на второй этаж гостиницы и ключом отпер дверь номера.

Деревянная односпальная кровать была аккуратно застелена. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались пластмассовые вешалки. В углу уютно урчал небольшой холодильник.

Мне нравится жить в гостиницах. Не звонят кредиторы.

Никто не занимает ванную. Не надо мыть посуду и пылесосить ковёр.

Можно курить прямо за столом. Во время принятия душа можно громко петь. Можно ходить по ковру в ботинках.

Где-то вдалеке раздавались весёлые крики. Вероятно, народ уже приступил к обсуждению творчества русских писателей.

У меня был трудный день. Разговор с экс-женой. Телефонное объяснение с  тёщей. К счастью, тоже бывшей. Мне нужно было отдохнуть. Завтра с утра предстояли новые встречи.

Я переоделся. Не снимая обуви, прилёг на кровать, застеленную мягким атласным покрывалом.

Перспективы на вечер были неопределённые.

Тогда я встал, раскрыл портфель. В руки мне попала банка пива… ещё одна. Наконец, солдатская фляжка с водкой. Та самая, которую я храню ещё с Чечни.

Я заснул так, словно потерял сознание… – и опять этот сон… Он периодически повторяется. Ранее утро. Липкая чеченская грязь. Холодный противный дождь. Вода в сапогах, за шиворотом, в карманах бушлата. Мы идём по улице чеченского села, скользя по грязи. Снова зачистка. Заходим во двор какого-то кирпичного дома.

В доме никто не живёт. Разбитые окна. Во двре валяется расстрелянный телевизор.

Глухо, со скрипом открываем дверь какого-то сарая, откуда тянет плесенью. В углу, на старых окровавленных матрасах сидят двое заросших чеченцев. Сырость, свинцовая тяжесть – давят на меня сквозь сон. Чеченцев выводят из укрытия и гонят вперёд. Один из них ранен, он волочит за собой простреленную ногу.

Тут я понимаю, что это был когда-то мой дом. Я точно уверен, что здесь жил. Слышу, как какой-то майор по рации вызывает подкрепление. Через какое-то время  к дому подлетает тентованный «Урал», из кузова которого выпрыгивают молчаливые тени и бесшумно заныривают во двор, клацая затворами автоматов.

Потом из дома, из немоты, начинают выводить прятавшихся там людей. Это чеченцы. Их человек десять – мужчин, стариков и молодых парней, почти детей. Они все похожи на пойманную рыбу, ещё дышат, но уже не живут. Их сгоняют за дом, на окраину села. Несколько контрактников в пятнистых бушлатах курят в рукав, ёжатся от холодного ветра. На меня никто не обращает внимания, будто меня нет.

Потом подгоняют несколько БТРов и под рёв двигателей раздаются автоматные выстрелы.

* * *

Я проснулся с уже ставшей привычной головной болью. Мой лечащий врач всегда повторяет одну и ту же шутку, что головная боль – это всего лишь свидетельство того, что я ещё жив. На мой взгляд, шутка абсолютно не смешная.

Я проходил по коридору. Нужно было позавтракать.

Услышал за дверью полный страданий голос.

– Ну, не хочу я чай. Надька! Во-ооодки дай!

Я вернулся в свой номер. Достал из холодильника уцелевшую банку холодного пива.

В соседнем номере на скомканной постели сидел Толя Штайгер в  солдатских кальсонах бежевого цвета. Рядом с ним стояла полная некрасивая девушка лет за тридцать, с локонами, как у поселковой путаны, и строго говорила:

– Водки вам нельзя. У вас сер-рррдце!

Она грассировала, буква «р» получалась твёрдой как булыжник.

Мне сразу вспомнилась моя бывшая жена. Она обращалась ко мне с такими же твёрдыми неприятными нотками в голосе:

– Сер-ррргей! Почему у тебя носки опять валяются чёр-рррт знает где?

Я ей говорил, что в разговоре с ней чувствую себя первоклашкой, которого ругает строгая учительница Марья Иванна, угрожающая вызвать родителей, и что это грозит стойкими сексуальными комплексами в зрелом возрасте.

– Гер-рррман, почему ты не сделал уроки?  Гер-рррман, почему ты кур-рррил в туалете?

Девушка походила на крепко сбитый гриб-боровик. У неё были   хорошо тренированные ягодицы и икроножные мышцы. Светлая  футболка не скрывала, а подчёркивала огромные груди.

В её вызывающей походке чувствовался антагонизм. Можно было догадаться, что благоприятного впечатления я не произвёл.

Я почувствовал сухость во рту и, одновременно, лёгкое удушье. Протянул Штайгеру пиво.

Надежда удалилась, презрительно кивнув нам головой. На прощанье вызывающе вильнула своими замечательными ягодицами.

У Толи безобразно дрожали руки. Он открыл банку, захлёбываясь пеной, долго пил. У него некрасиво дёргался плохо выбритый кадык.

Я отвернулся.

Штайгер допил. Поставил банку на стол. Икнул.

Потом достал сигареты, закурил.  Передразнил пьянеющим голосом:

– У вас сееееердце! Вам нельзя! Вот из-за таких дур и сердце.

Затем перевёл взгляд на пустую тару. Огорчённо взмахнул руками.

– Извини… увлёкся. Может, спустимся в бар? Там есть!

Я замахал руками.

– Ни в коем случае! В хорошей компании у меня нет задней. Как у «Боинга».

Это не стоило мне больших усилий. От первого стакана я могу отказаться без проблем. Гораздо сложнее воздержаться от последующих.

* * *

Толя Штайгер родился в год начала войны, в селе под Одессой.

Там жило несколько немецких семей – они мирно соседствовали с другими жителями села – украинцами, поляками, русскими, евреями. «Немцев в селе в целом уважали – за трудолюбие, педантичность, хозяйственное умение, – говорил Толя. – Хотя в 30-е годы о ведении собственного хозяйства, конечно, уже не могло быть и речи.

С началом войны ровным счётом ничего не изменилось. Всех мужчин призывного возраста  отправили на фронт, а оставшиеся, в том числе и немцы, продолжали жить как и прежде. А уже в начале июля Одессу и окружающие сёла заняли части вермахта и румынской армии. Местные немцы стали посредниками в отношениях между односельчанами и представителями оккупационной власти. Никто из местных немцев не пошёл служить в полицию. Мы все с детства знали немецкий язык – расказывал Толя, – поэтому могли легко объясняться с офицерами и солдатами. При случае что-то переводили, по просьбе соседей или знакомых составляли на немецком языке необходимые  заявления или просьбы. Германские власти нас не трогали – как никак, соплеменники.

Именно это родство «арийской крови» и стало причиной того, что летом 1943 года – в связи с приближением фронта всех  «фольксдойче» и членов их семей эвакуировали на территорию Рейха.

Так осенью 1943-го года семья Штайгер очутилась в Передней Померании, где на своей «исторической родине» они должны были начинать новую жизнь. Семье выделили небольшой домик, а главу семейства приняли на работу в одно из местных сельских хозяйств. Родители получили германское гражданство, проживали в Мекленбурге. А в марте 1945-го Померанию заняли советские войска.

Несколько сотен тысяч «административных переселенцев» из СССР не смогли вовремя перебраться в Западный сектор. Все переселенцы, в том числе  и советские немцы, являлись советскими гражданами, которых было необходимо вернуть в СССР. Двусторонние соглашения СССР с союзниками по антигитлеровской коалиции предусматривали, что «советские перемещённые лица после их идентификации советскими репатриационными представителями  должны быть репатриированы независимо от их личного желания».

И поехал Толя Штайгер вместе со всей своей семьёй обратно в СССР. Но не в солнечную Одессу, а в холодную Сибирь. Навечно. Без права возвращения.

Маленький пятилетний заморыш был признан изменником Родины и особо опасным государственным преступником.

Не успев ещё как следует вырасти, уже работал разнорабочим в леспромхозах, на стройках и на металлургических комбинатах.

Но со смертью Сталина немцам дали какие-то послабления. Разрешили жить в городах, отменили отметки в спецкомендатурах, позволили учиться.

Окончил школу рабочей молодёжи,  потом заочный факультет журналистики Уральского университета. Работал в различных газетах, четыре года был корреспондентом ТАСС в Таджикистане. Много пил.

Писал книги, пил, рубил правду-матку в глаза, снова пил и становился Писателем с большой буквы…

Потом решил уехать. Перед отъездом позвал друзей. Один из них, изрядно выпив, сказал во всеуслышание: «Крысы бегут с тонущего корабля!» Толя спросил: «Значит, корабль всё-таки тонет?»… Тот промолчал, мрачно налегая на  коньяк.

Он ушёл последним и всё возмущался тем, что кого-то в Германии ждут, а он никому не нужен.

Однажды я поинтересовался у Толи: не жалеет ли он, что уехал?

Тот сощурил добрые смешливые глаза и ответил, что в той стране он  мог стать только профессиональным пьяницей. Но ему очень хотелось стать писателем.

Уехав, он  убил двух зайцев,  то есть стал не только пить, но ещё и писать!

* * *

На завтрак мы не пошли. Толя нахлобучил на нос очки, докуривал уже третью сигарету. Она тлела, словно бикфордов шнур.

Я всё же спустился в бар за пивом. Штайгер профессионально пил прямо из горлышка.

Он повеселел,  его здоровье начало стремительно улучшаться.

– Понимаешь, Серёжа, – сказал он,  вновь прикуривая от докуренной сигареты, истлевшей чуть не до фильтра. – Доносительство и стукачество среди русской интеллигенции началось не с приходом к власти большевиков. Раньше… гораздо раньше. Больше других этим страдали музыканты, журналисты и сами писатели.

Мы вели интеллектуальный  разговор о фискальстве, как зеркале русской литературы.

– Ещё Фаддей Булгарин писал доносы на великого Пушкина, а Михаил Леонтьевич Магницкий, считающий себя писателем и поэтом, на Герцена. И Осипа Мандельштама в лагерь отправили не по прихоти «горца», а по доносу своих же друзей-поэтов. Ну, а сейчас донос существует уже как самостоятельный жанр. Из тайного оружия он превратился в публичную акцию. По любому поводу депутаты, активисты, писатели и даже священники пишут в прокуратуру, Союз журналистов,  Союз писателей и другие надзирающие организации.

– Толя, зачем они это делают? – возмутился я. – Это же патология!

– Ничего необычного. Писатели и журналисты – это вообще развращённые умом люди. Сначала они придумывают пороки, наделяют ими своих героев, потом, посредством своих произведений, втягивают в них и читателей. Кроме того, многие из нас весьма посредственны, а потому завистливы.  Вот и пытаются опорочить тех, кому завидуют.

Я тоже закурил. Голубоватый дымок рассеивался по комнате и был едва заметен  в лучах летнего солнца.

«Как странно, – думал я, – другая страна, чужая, как далёкая галактика, а разговоры те же, что и дома».

– Заложи ближнего своего, ибо ближний заложит тебя и возрадуется, – философски заметил я, стряхивая пепел под стол.

Это я сказал крайне неосторожно.

Штайгер вздрогнул. Я ещё не закончил фразы, а он уже побагровел, сжал кулаки и выругался.

– Не говори так, – загремел он так, что задребезжали оконные стёкла.

– Стучать, докладывать, информировать не только аморально, но и западло. Что касается меня, то я писал прозу, стихи, сценарии, но доносы – никогда!

Я тронул его за руку.

– Толя, прости!

Он махнул рукой.

– Ладно… проехали. Вернёмся к стукачам по призванию. Возьмём, к примеру,  Гальдера. Ты с ним уже знаком?

Я промолчал.

Толя на этот раз медленно, с остановками, опрокинул вторую бутылку. Крякнул, вытер губы ладонью. Передвинул по столу пепельницу.

– Так вот… Он пытается учить писателей, правда, сам не написал ни одной книги. Редактирует журнал, но писать не умеет.

За те годы, что он редактировал свой журнал, эту, как её…, «Пилораму», он стал настоящим проклятьем для многих пишущих российских немцев.

У него есть довольно таки странная черта. Он фанатик пунктуации. Если он видит в чьём-то тексте несоблюдение знаков препинания, он начинает ненавидеть автора.

Гальдеру дали новое прозвище, граммар-наци, грамотей-опричник. Так называют агрессивных грамотеев с обострённым чувством классовой ненависти к тем, кто допускает орфографические ошибки.

За окном пролетел самолёт. Толя выждал долгую паузу. Многозначите-льно и веско добавил:

– Есть основания подозревать его в том, что он был на связи у гебешников.

В коридоре громко хлопнула соседняя дверь. Скорее всего, это Надежда вернулась с завтрака.

Толя поболтал содержимым бутылки. Допил остатки. Пауза. Затем – с ещё большим нажимом:

– Некоторые говорят, что органы завербовали его, когда он преподавал в  Павлодарском пединституте. Дескать, будучи женатым, завёл шашни со студенткой, она забеременела. Он отказался разводиться, признавать отцовство. В результате неудачный аборт, или самоубийство, не знаю. Студентка погибла. Всё вылезло наружу. Гальдера должны были судить или, в крайнем случае, погнать с кафедры. Но тут органы предложили помощь. Дело замяли, а Робу с глаз подальше отправили в другой город  преподавать в таком же пединституте. Правда, через несколько лет его оттуда уволили из-за скандального характера. И прозябать бы ему сельским  учителем в какой-нибудь в школе, если бы на его счастье в Омске не открыли университет, куда его и пристроили.

Так вот, за давностью лет я не хочу обсуждать эту историю со студенткой,  так оно было или не так.

Я воспользовался паузой.

– Может быть, пока не поздно, взять ещё пивка?

– Не перебивай, – говорит он едва заметно раздражаясь, – дай закончить мысль.

Кстати, ты знаешь о том, что ещё в советские времена его направляли в Берлинский университет по программе обмена научных кадров?

И заметь, что это в те времена, когда российского немца не только в Германию – в Монголию не выпускали. Надеюсь, тебе не надо объяснять, кто принимал решения о разрешении поездки за рубеж?

– И кто?

Штайгер растерялся от моей неосведомлённости.

– Комитет! Да комитет же. Люди с горячим сердцем и чистыми руками!

Толя сидел бледный. Снял очки. Теперь он был похож на оставленного ещё на один год второгодника.

– Вообще-то я не хочу о нём говорить. Но вдруг ты когда-нибудь захочешь о нём написать. Страна должна знать своих героев!

Так вот, Гальдер – по образованию – учитель. Какой он учитель, судить не берусь, но как человек – достаточно гадок и мелочен. Ещё он  глуп, чванлив, подл!

Любит, когда его называют профессором. Но профессор – это не степень, а учёное звание. В СССР оно давалось, как правило, докторам наук. Гальдер таковым не является. Он всего-навсего кандидат наук, получивший учёное звание доцента. В качестве доцента он из Омска и уехал. Как он стал профессором, за которого себя выдаёт, неизвестно.

Первое знакомство у меня с ним состоялось в Германии, на какой-то конференции. Оно было очень коротким. Во время обеда мы сидели за одним столиком, и я удивился, как может учитель русского языка и целый профессор говорить «пойдёмте кушать»? Этот глагол могут употреблять только женщины и только при обращении к детям. Это примерно то же самое, как если бы я сказал, что «мы вчера в гараже весь вечер прощебетали».

Кроме того, этот «профессор», как оказалось, не понимает элементарных теоретических положений языкознания.

Но завербовали его раньше, ещё в армии.

Я в этом абсолютно уверен.  Он везде  рассказывает о том, что его семью депортировали вместе с поволжскими немцами в августе 1941 года.

– Но!..

Штайгер поднял вверх указательный палец, – Гальдер всё врёт… К поволжским немцам он не имеет никакого отношения. Он из Одессы. Я ведь из тех же мест, что и Роба.

Посуди сам, за какие такие красивые глаза приняли в пединститут не просто немца, а ещё и побывавшего в оккупации? Кроме того, имеющего гражданство враждебного государства?

Не просто приняли, но после окончания вуза ещё и оставили на кафедре в институте!

Штайгер помрачнел, откупорил последнюю бутылку пива. Я пододвинул к нему свой стакан.

– Знаешь, сколько студентов хотело остаться и не ехать по распределению куда-нибудь в Тургайскую степь? Сотни человек на одно место. И не просто студентов, а тех, у кого папа-мама были председатели колхозов, инструкторы райкомов партии, директора магазинов, товароведы и прочие «уважаемые люди».

Я сказал:

– Чего мы здесь сидим? У меня есть лишняя сотня.

Я уже чувствовал, что моя душа просит простора.

Потом мы сидели в баре. На книжную выставку в тот день мы не попали.

За соседними столиками расположились другие посетители. Мне показалось, что это были портовые грузчики. В руках они держали кружки с пивом. Иногда что-то скандировали хором.

Белая пена опускалась на столы. Сигаретный дым напоминал огуречный рассол.

Бармен в белой рубашке и войлочными бакенбардами был похож на английского лорда.

Я разливал под столом водку из своей фляжки. Толя почему-то очень хотел выпить со мной водки на брудершафт.

Выпить я не отказывался, но категорически возражал против поцелуя.

– Это совершенно лишнее, – говорил я, уклоняясь.

Мы допили водку. Ели салат из одной тарелки.

Толя повеселел, судя по всему, он чувствовал себя уже совсем хорошо. Теперь он жестикулировал, наваливался на стол и размахивал вилкой.

Ближе к вечеру Штайгер опьянел. Стал мрачнеть. Вместо футляра сунул очки в салат. Взглянул на меня побелевшими глазами и спросил тихим шёпотом:

– Вот ты хочешь стать писателем… А зачем?

Мне стало неловко. Но Штайгер, похоже, и не ждал ответа на свой вопрос.

– А знаешь ли ты, что в мозгах всякого писателя – тьма? Это страшные люди, потому что…  Может быть, потому одни из них спиваются, а другие стреляются, вешаются или кончают свои дни в психушках?

Наступил вечер. Мы, уже по привычке, допивали невкусное тёплое пиво. Нас развозило без лёгкости, плоско и тяжело, словно приглаживало тяжёлым катком.

Расплатившись, мы разошлись по своим номерам. Перед тем как провалиться в пьяное беспамятство, я думал о жалкой и слабой человеческой душе.

Спал я плохо.

Мне снился Толя Штайгер, почему-то в в тренировочных брюках с пузырями на коленях.  По полу комнаты расползались трещины. Холодный полумрак, тусклая засиженная мухами лампочка на перекрученном шнуре. Ободранная фанерная дверь.  Своим гаснущим сознанием  я понимал, что это моя единственная, неповторимая жизнь, которую я так бездарно хороню…

Штайгер покачивал ногой в стоптанном тапке. Наклонился ко мне:

– Ты зачем, сволочь, донос написал?

– Толя, ты перепутал, – говорил я, – это не я…

– Правильно, не ты, – соглашался Штайгер. – Это Фаддей Булгарин накропал. Я знаю.

* * *

Я просыпаюсь тяжело и лежу несколько минут, вспоминая, что ещё жив.  Потом, с трудом разлепив глаза, оглядываюсь  по сторонам.

Вижу, что лежу на узкой односпальной кровати с тонким матрасом. В каком-то странном помещении, напоминающем то ли тюремную камеру, то ли склеп. Единственное окно было задрапировано тёмной шторой.

Беспощадные молотки стучали в висках. Голова трещала, и снова появилась страшная мысль, что пьянство – это зло. Что с этим надо что-то делать. Только бы вот опохмелиться, а потом взяться за решение.

Я поднёс к глазам часы и обомлел. Половина одиннадцатого, а я всё ещё дрыхну. И это в доме, куда я приехал для встречи с другими писателями и поэтами.

Натянув тренировочные штаны и сунув зубную щётку в зубы, плетусь их чистить.

За дверью раздаётся стыдливое, но настойчивое царапанье.

У Штайгера шершавая с похмелья морда, глаза виновато опущены к полу. Страдает.

– Господи, Серёжа… Зачем ты меня вчера напоил? Я ведь практически не пью. Зачем ты позволил мне мешать водку с пивом?

Я потерял дар речи.

Штайгер сунул в рот карамельку и с хрустом разгрыз.

– Сейчас Надька метнётся в магазин и принесёт нам опохмелиться. Собирайся!

Мы снова сидим в Толином номере.

Жаркое солнце, тёплое пиво и похмельное состояние не располагают к страстному спору. Толя отвечал лениво, поддавшись моему расслабленному состоянию, и вспоминал русских классиков.

Постепенно наш разговор как-то сам по себе увял.

* * *

Утром перед отъездом я увидел в зале невысокого толстенького человека  с хитрыми и бойкими глазами.

Это был дядюшка Шульц.

Штайгер рассказал, что в Союзе он был профессиональным учащимся. Долго искал себя, поэтому учился всегда и везде, сначала в восьмилетней школе, потом на курсах младших авиационных специалистов. Получал профессию внештатного инспектора госпожнадзора, затем снова учился в школе, но уже вечерней. Потом были профессиональные курсы председателей местных комитетов, водителей, трактористов. Вершиной образования стал народный университет марксизма- ленинизма.

Но тут началась эмиграция. Дядюшка Шульц решил уехать. Как он потом говорил, однажды ночью он проснулся от зова крови.

Этот зов позвал его в дорогу.

Переехав в Германию, дядюшка Шульц снова начал искать себя. Чтобы отыскать своё второе призвание, пришлось учиться заново. Выбор профессий происходил бессистемно.

Языковые курсы, курсы охранников, курсы экспорта. Потом почему-то Библейская школа христианской акции. Снова водительская академия и курсы водителя погрузчика.

Несколько месяцев он работал водителем жидких, опасных, особо опасных и военных грузов.

Внезапно, так же, как и в первый раз, Шульц проснулся от внутреннего зова. Он понял, что хочет двигаться навстречу Богу.

Ему вспомнились знания, полученные в Библейской школе. Он обратился к знакомым баптистам. Они заинтересовались потенциальным новым братом. Им нужен был свой человек среди русскоговорящих переселенцев, чтобы помочь им обрести Бога.

Так дядюшка Шульц стал религиозным деятелем. Он читал проповеди, распространял религиозные журналы. В его взгляде появились печаль и вселенское прощение. Он понимал всех и всем всё прощал. Опуская глаза в пол, шептал страждущему человеку:

– Я буду молиться за тебя, брат мой.

Карьера новообращённого брата быстро пошла в гору. Баптисты оценили его по достоинству.

Он всегда был приветлив, не сквернословил, не курил и не уходил в запои.

Вскоре дядюшку Шульца назначили старостой и поручили помогать пресвитеру.

Его сгубила страсть. Он очень любил женщин. Вернее, не просто женщин, а женщин хозяйственных, умеющих создать уют и домашнюю гармонию.

У таких женщин он задерживался на месяц… два…  три… Они вместе пели псалмы. Говорили о Боге. Посещали службу. До тех пор, пока новоявленная сестра не начинала намекать на женитьбу.

После этого дядюшка Шульц исчезал. Надо отдать ему должное. Он всегда уходил красиво, без мелочного дележа имущества и сцен. На прощание оставлял записку, что должен целиком посвятить себя Богу и будет молиться за приобретённую сестру по вере.

Через некоторое время та же история повторялась вновь. В нашем городе некоторые почему-то считают его ловким жуликом. Хотя, в общем, он был разговорчивым и добродушным человеком.

* * *

У российских немцев, несмотря на их общую тяжёлую судьб,у полно приспособленцев, умеющих жить при любой власти.

Они, подобно «детям лейтенанта Шмидта», умеют очень ярко и красочно описывать свои страдания, которые претерпели, отстаивая интересы российских немцев.

Среди них Наина Куско и моя соседка Фрида Коврига.

Можно сказать, что с Наиной Куско мы друзья. Я её знаю очень хорошо, но она меня нет. Более того, отвечая на вопросы какого-то интервью, она сказала, что такого писателя нет.

Фрау Куско как раз из тех причерноморских немцев, которые получили гражданство в годы Второй мировой войны.

Она собирала в Германии аншлаг на читательских конференциях, повествуя о том, как, держа в руках стеклянную банку с бензином, вышла на Красную площадь.

– Было это в 1970 году, – говорила она трагическим голосом. – Как вы помните, незадолго до этого Александра Исаевича Солженицына, с которым я была дружна, исключили из Союза писателей.

Наина  замолкала, смотря куда-то вдаль всё ещё красивыми влажными глазами, словно вспоминая те давние события.

– Я дошла до Мавзолея Ленина, подняла над головой банку с бензином…. Тут её голос  затихал до шёпота. Зал замирал, пристально рассматривая неброское, но дорогое платье своего кумира.

Наина всегда одевалась  с невызывающей, изящной роскошью.

А я кричу, – если в течение часа мне и моим близким не дадут разрешения  на выезд в ФРГ, обливаю себя бензином и поджигаю!

В звенящей тишине зала в этот момент всегда раздавался один и тот же дружный вдох:

– Ах!

А Наина, не обращая внимания на зал, продолжала.

– Меня тут же взяли в кольцо люди в штатском. Но вы же понимаете, кто это был?.. Естественно… сотрудники органов.

Сначала они мне угрожали, потом просили, снова угрожали. Но я была непреклонна, как скала!  Я готова была умереть за свободу. За нашу свободу!

Они поняли, что меня не запугать. Появился какой-то важный чин в костюме с галстуком. Молча достаёт из портфеля бумагу с какой-то печатью и со словами: «Будет вам Германия, расписывайтесь и улетайте», протягивает мне. А я каким-то шестым чувством понимаю, что ему нужно только одно…

Наина замолчала. Дрожащими руками налила в стакан воды. Сделала глоток. Было слышно, как вода провалилась в брюшную полость.

– Да, им нужно было только одно… Чтобы я выпустила из рук банку с бензином… и тогда всё…. Подвалы Лубянки. Пытки. И в итоге безымянная могила с номером вместо креста. И я принимаю решение. Опрокидываю на себя банку с бензином. Он течёт по моим волосам, по лицу.

Выхватываю из кармана коробок с охотничьими спичками. Такие горят даже в воде. Руки предательски дрожат. Гебешники отскакивают в разные стороны. Страшно им умирать! А я диктую им свои требования.

– Немедленно доставить сюда моего мужа, его мать и наших дочерей. Они ждут у входа в здание Центрального телеграфа.

– Но мать вашего мужа не может лететь в Германию! – кричит старший, – она же не немка!

– Здесь я решаю, кто может лететь, а кто нет! Ну-ууу! Считаю до трёх и поджигаю. Р-ррраз!

И они дрогнули. Испугались!

Ну, а потом приехали западные корреспонденты, следом работники германского консульства, с уже готовыми бумагами и в сопровождении эскорта с мигалками в Шереметьево. А там рейсом «Люфтганза» во Франкфурт-на-Майне.

И вот я живу здесь, на своей исторической Родине.

Эту историю чуть не случившегося самосожжения Наина рассказывала землякам на всевозможных конференциях очень много лет.

Местные немцы и наша творческая интеллигенция, обожающая посещать всевозможные творческие вечера и встречи с известными людьми, ей верили. А может быть, просто боялись обидеть сомнением?

«Эмигранты меня удивили ещё тем, – писал Владимир Войнович, – что рассказывали небылицы о своей прошлой жизни так смело, как будто их собеседниками были не их соотечественники. И похоже было, что другие принимали эту выдумку за чистую монету, хотя по личному опыту жизни могли бы знать, что одно только намерение без реальной попытки совершения привело бы замыслившего к поездке в другую сторону.

По приезду в Германию Наина получила место журналиста на радиостанции «Немецкая волна» и много лет рассказывала истории о своей борьбе с режимом.

Выйдя на пенсию, она стала владельцем русскоязычной газеты. Была удостоена высшей государственной награды Германии – ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия».

Долгое время Наина Куско считалась у нас неофициальным Солженицыным.

После того, как она постарела и утратила былую красоту, её стали путать с Валерией Новодворской. Наина не обижалась. «Главное» – говорила она, – это оставаться демократом.

А потом, спустя почти сорок лет безбедной и беспроблемной жизни в Германии, она вдруг бросила всё и внезапно исчезла.

Злые языки говорят, будто её супруг имел самое непосредственное отношение к советской разведке и вся история с самосожжением была придумана органами госбезопасности лишь для того, чтобы внедрить и легализовать на Западе свою  агентуру.

Проверив и сопоставив все факты, доверчивые немцы поняли, что их дурят, но решили не привлекать к ответственности даму, награждённую германским орденом. Хотя, может быть, это тоже неправда, как и рассказы самой Наины. Может быть. Не знаю!

* * *

Моя соседка Фрида Коврига в молодости работала в немецкой газете в Москве.

В любой редакции есть журналист, который ничего не пишет. Он не хочет и  не умеет писать.

Его нахождение в редакции обычно связывают с чьй-ето протекцией. Все это знают и не удивляются.

Фрида появилась в редакции по звонку какого-то важного человека. Она была редакционной секс-орхидеей. С чувственным ртом и идиотской  привычкой громко стонать во время стремительного перепихона в кабинете. Мужчины слетались на неё как мухи на сексуальный цветок.

О её любовных экзерцисах знала вся редакция. Тем более, она сама трепала языком о том, где, когда и в каких позах её регулярно имели.

Ходили слухи, что она ещё и постукивала в какой-то отдел, курирующий не то общественные организации советских немцев, не то тот, который занимался прессой. Но это абсолютно никого не удивляло. Все знали, что газета нашпигована стукачами.

И такое правило существовало во всех советских газетах.  Но это, как говорится, совсем другая песня.

* * *

Леопольд Иванович Герман жил в Берлине и ещё при жизни стал легендой.

Большинство этих легенд он придумал о себе сам. В них правда была перемешана с мюнхаузеновским враньём, да так, что одно уже было неотличимо от другого.

Он называл себя профессором. Говорил, что мальчишкой из Одессы был вывезен в рейх и служил в вермахте. Потом  был ранен и попал в советский плен.

Его приговорили к смертной казни, но расстрел заменили на десять лет советских лагерей.

После лагеря окончил техникум, потом институт. Работал управляющим строительным трестом. Состоял в партии. Пил с Иосифом Бродским и первым президентом СССР.

По его словам, Михаил Горбачёв, он же автор перестройки и  борец за трезвость, выпить был не дурак и всем напиткам предпочитал армянский коньяк.

Однажды в качестве визитки Леопольд Иванович напечатал доллары со своим портретом. Решил пошутить и подал такую визитку продавщице на кассе в магазине. Та шутку не оценила и вызвала полицию. Был жуткий скандал.

И поделом. Не мешай людям работать.

Выйдя на пенсию, он организовал в Берлине творческий союз писателей. В него вошли несколько местных поэтесс. Дамы были в возрастном диапазоне от тридцати и выше. Все без исключения они рано или поздно уступали его притязаниям.

Фрида Коврига, несмотря на свои слегка неполные восемьдесят, не стала исключением. Она жила у него месяц, основательно подорвав его экономическое благополучие.

После того, как Леопольду Ивановичу принесли для оплаты очередной счёт  с несколькими нулями, с ним чуть не случился сердечный приступ.

Его лицо исказил гнев. Глаза округлились. На щеках проступили пунцовые пятна. Он закричал: «Вон из моей квартиры, старая потаскуха».

Этого Фрида ему простить не смогла. Она ушла, громко хлопнув дверью, но через суд потребовала с него сто тысяч марок, за сказки, которые он у неё якобы украл, издал, а потом купил себе яхту.

* * *

Валера Куклов, о котором я уже упоминал выше, родился в городе Кызыле,  но босоногое детство провёл в Казахстане. Окончил Московский лесотехнический институт и литературный институт имени Горького. Член ряда творческих союзов СССР и России, автор 24 пьес, 18 книг, 2 киносценариев, переведён на 11 языков, лауреат премии имени Льва Николаевича Толстого и многих других. Живёт в Берлине. Женат на российской немке.

Так про него написано на обложке его собственной книги.

На самом деле это был весьма заурядный человек с таким же заурядно дурным характером. При этом откровенно чванливый и грубый. Называл себя профессиональным диссидентом. Живя в СССР, он  был недоволен социализмом. Проживая на Западе – капитализмом.

Валера не работал. Работала его жена. Мыла полы и пылесосила в домах у богатых немцев.

Валеру семейные проблемы волновали мало, поскольку всё основное время он думал о диктате и кровожадной политике Америки, о растущей волне русофобии, засилье гомосексуалистов, масонов, евреев и либералов.

Он много писал, но все его книги были скучны, наполнены ложью и надуманными нежизненными сюжетами. Пьесы тривиальны и  убоги.

Только наша  склонность к бесстыдному публичному самоистязанию сделала из Куклова  заслуженного, ни с кем не сравнимого страдальца.

Очень часто диссидентами становились обиженные властями, как им казалось, писатели, музыканты, актёры. Но объявлять об этом вслух было как-то не очень удобно, поэтому они объявляли себя борцами с режимом и советским строем. Например, Александр Гинзбург, он же Галич, стал, по его утверждению, диссидентом, когда столкнулся с государственным антисемитизмом. До этого он был удачливым и не особенно разборчивым в средствах советским писателем и сценаристом. Но когда вдруг оказалось – родное советское государство не ему отвело первые места, вступил с ним в борьбу и рассердился до того, что эмигрировал. Что характерно – уехал не в Израиль, а в Париж, стал не сионистом, а членом НТС, посещал не синагогу, а православную церковь, и даже заявлял, что с еврейским возрождением ничего общего не имеет.

По схожим причинам на Запад в своё время эмигрировали Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Георгий Владимов и многие другие.

Куклов, это мой давний оппонент. Его жизнь была покрыта ореолом загадочности.

В Германии он стал известен тем, что вначале объявил себя членом ЦК Коммунистической партии Колумбии.

Потом он объявил войну известному бизнесмену и газетному магнату Николаю Вернеру.

Валера утверждал, что Николай Вернер сделал своё состояние на торговле оружием, маскируя бизнес под торговлю мороженым.

Попутно с этим действом Валера сделал ему недвусмысленное предложение дружить.

Нет. Не в сексуальном плане. А в самом настоящем понимании крепкой мужской дружбы. Был предложен следующий план. Вернер берёт Куклова к себе на работу. Платит ему зарплату, страховку, гарантирует социальные льготы.

Валера в благодарность обеспечивает ему медийную безопасность. Иначе говоря, в средствах массовой информации рвёт на части его оппонентов. На мелкие кусочки! На лоскутки!

В противном случае обещал Вернеру, что покажет общественности его подлинное лицо, сиониста и мафиози.

Но не пошло. Коварный и далеко идущий план дал сбой. Вернер оказался умнее, чем о нём думал член колумбийского ЦК.

На предложение Куклова он не ответил. Зато его адвокаты подали исковое заявление в суд. Процесс длился долго. Несколько лет. Валера несколько раз впадал в депрессию и собирался уехать в Колумбию. Угрожал, что покончит жизнь самоубийством.

На какое-то время его даже поместили в клинику для душевнобольных.

Не помогло. Процесс он проиграл. Его обязали выплатить крупный штраф.

В знак протеста Куклов объявил голодовку и начал сбор денежных пожертвований в пользу голодающих писателей.

Голодовка пошла ему на пользу. Он поправился на три килограмма.

При  встрече он сказал мне.

–  Можешь называть меня просто – Мастер. Я прожил страшную жизнь. Преследовался режимом. Дважды сидел. Власть меня боялась. Жулики и урки уважали. Предлагали корону вора в законе.

На мой взгляд, на вора в законе он был похож так же, как я на леди Гамильтон. Об этом я ему и сказал. Он в ответ обронил в мой адрес что-то пренебрежительное.

Кажется, он назвал мои рассказы – «говно…».

Я сказал, что набью ему морду. И наши отношения были испорчены, не успев начаться.

Между нами разгорелась война. Велась она методом взаимных нападок на литературных форумах. Куклов делал упор на отсутствие у меня литературного образования, солдафонское прошлое, отсутствие судимости. Я крыл его выражениями из лексикона заведений исправительно-трудового характера, широко распространённых в профессионально-технических училищах и армейских коллективах.

Эта перепалка страшно нервировала Куклова обилием непонятных ему слов и выражений.

К моим оскорблениям он не был готов и быстро сдался.

Перед тем, как выбросить белый флаг, он объявил, что поставит перед Гаагским трибуналом вопрос о признании меня военным преступником за участие в Чеченской войне.

* * *

Для политиков, родившихся в бывших республиках СССР, тема любви к России зачастую является коммерческим проектом, на котором можно заработать.

На российских ток-шоу появляются какие-то неизвестные люди, которые заявляют о том, что представляют Германию, являются политологами, экспертами и клянутся в своей любви к Путину.

Один из них – руководитель фракции Партии левых в Городском совете города Квакенбрюка Андреас Маурер. Он родился в Карагандинской области Казахстана. Немецкий, казахский и русский языки для него были родными.  В СССР его звали Андрюшкой. Переселившись в ФРГ в 1988 году в возрасте 18 лет, он стал Андреасом и подался в активисты общественного движения российских немцев.

В последнее время он стал частым гостем на российском телевидении. В его присутствии ведущий охотно затрагивал тему культивирования немецкой вины, которую символизировал памятник жертвам холокоста в Берлине. Эта тема  сегодня предельно обострена, потому что вдалбливание комплекса вины третьему и четвёртому послевоенному поколению немцев страшно калечит и вредит национальному самосознанию немцев. И вот российский телеведущий, в очередной раз желая напомнить немцам о вине их отцов и дедов, задаёт вопрос левому активисту Андреасу Мауреру: «Что там у вас происходит? Почему «Майн Кампф» вновь стала настольной книгой немцев? Тиражи изданий бьют все рекорды!

Что на эти слова должен сказать любящий свою страну человек?

Но Маурер  повёл себя по крайней мере странно. Он стал брызгать слюной и кричать  о том, что – да! В ФРГ возрождается фашизм, что толпы нацистов свободно маршируют по улицам с факелами!

Что можно сказать этому человеку с широким бабьим лицом и вкрадчивым голосом?

Предатели есть у любого народа. До поры же до времени им кажется, что, предав своих, они вытянули счастливый билет. Они сладко спят и вкусно едят.

Но к каждому из них рано или поздно придёт расплата.

Через несколько лет справедливость в ФРГ всё таки восторжествовала и ненавистник немцев Маурер оказался на скамье подсудимых за мошенничество на выборах.

Есть надежла, что когда-нибудь рядом с ним сядет и Генрих Кроуд.

* * *

Случайность – это автограф судьбы. Поэтому случайных случайностей не бывает. Чудо, вдохновение всегда случайны, но могло ли их не быть?

Лет через десять, гуляя по городу, я увидел, как мне навстречу идёт Лёня Струк.

Он был в шубе нараспашку и благоухал женскими французскими духами.

В нашем магазине всегда лежат бесплатные пробники, правда, почему- то всегда женские.

При виде меня Струк остолбенел и открыл рот. Увидев меня, он, наверное, подумал, что перед ним стоит чёрт.  Его словно парализовало, и он застыл с открытым ртом.

Я тоже растерялся, но сказал:

– Хай! Как дела?

Он не шевельнулся, мышцы на лице оставались застывшими.

Мне показалось,  что у него онемели даже ресницы.

Я спросил:

– Лёня, ты оглох? Или немой?

Он почему-то перевёл взгляд на мои ботинки, потом на моё лицо и, наконец, его рот растянулся в улыбке. Одновременно он выкинул вперёд обе руки, намереваясь меня обнять.

– Ну, привет, – сказал он.

Пожав его руку, я сказал ему первое, что мне пришло в голову:

– Хорошо выглядишь! Рад тебя видеть!

Потом спросил, как он оказался в Германии.

Потупив глаза, он ответил:

– Зов крови. Его не обманешь!

Я пошутил:

–  А я и не знал, что ты немец!

На его лице выступили красные пятна. Воцарилась неловкая пауза. Затем он посмотрел на меня тяжёлым взглядом и ушёл.

Лёня оказался евреем. Хотя ранее во всех анкетах он указывал, что украинец.

* * *

Живя в России, я никогда не задумывался над вопросом взаимоотношений бывших соотечественников на Западе. Мне казалось, что там изначально должен отсутствовать повод для раздоров.

У всех всё есть – машины, дома, квартиры. Шмоток полно, холодильник забит. Говорят, что думают. Живут, как хотят. Накормлены, одеты, обуты…

Завидовать нечему.

Оказалось, что я ошибался. Завидовали! И ещё как!

Все бывшие соотечественники в Германии жестоко переругались! Писатели с писателями. Музыканты с музыкантами. Коммунисты с демократами. Братья с сёстрами. Евреи с немцами. Первая эмиграция с последней. И так далее.

Склок хватало. В прессе, на форумах и в быту. На семинарах, заседаниях, художественных чтениях, совместных встречах и разговорах в кулуарах.

В общем, налицо был самый что ни на есть обычный русский срач. Бессмысленный и беспощадный!

Поводы для зависти находились сами собой. Старые обиды, творческая неудовлетворённость, профессиональная зависть.

Особую ненависть вызвали наиболее удачливые и талантливые, вызывая классовую ненависть, главным образом, у родни и коллег по цеху.

Мне регулярно звонят знакомые или не очень знакомые борцы за справедливость и рекомендуют кого-нибудь в качестве жертвы.

Наиболее часто предлагают кандидатуру Генриха Мартинсона. Чем он им не угодил, не знаю. Но мне регулярно пишут о его маме, жене и бывших любовницах его папы.

Кроме этого, мне уже сообщили о том, что он никакой не немец, а тайный иудей, который дома носит кипу и ест мацу.

Что он «работает немцем», украл все деньги, выделенные Германией, что он полковник ФСБ России, агент МОССАД и много чего ещё. Я удивляюсь, почему он до сих пор ещё на свободе.

Совсем недавно в советской стране даже за меньший  набор обвинений давали пятнадцать лет строгого режима.

Я шапочно знаком с Генрихом Мартинсоном, поддерживаю переписку с его женой. Это милая, прекрасная пара.

Казалось бы, если у вас есть вопросы, задайте их самому Мартинсону  или обратитесь в суд.

Но нет. Не хотят. Какую же цель они преследуют?

Цель в большинстве случаев самая обычная и благородная – восстановить якобы попранную справедливость. Но на самом деле припомнить оппоненту все обиды и на этом фоне хоть на минуту почувствовать  себя выше и значительнее.

Один из таких «восстановителей справедливости» живёт в Берлине,  а до этого обитал в каком-то сибирском захолустье, где защитил кандидатскую по какой-то бессмысленной науке. Все зовут  его Эдгар Дуремар. Я, правда, не знаю, фамилия это или дружеское прозвище, но оно себя полностью оправдывает.

Перебравшись в Германию, Дуремар изнывал от тоски, завидуя всем, кто чего-либо добился в жизни. На этот случай у него был припасён специальный блокнотик, куда он записывал имена всех этих «выскочек».

В свободное время, а его у него было много, Дуремар разносил по квартирам земляков журнал «Ост-Вест-Пилорама». Пока хозяин поил его на кухне чаем, Дуремар доставал из кармана заветный блокнотик и зачитывал вслух фамилии бывших соотечественников, добившихся успеха. После оглашения списка делал паузу и доверительно интересовался:

– Думаешь, они немцы?.. Ошибаешься. Еврейчики. Вот так-с! Им всё, а нам ничего!

Человек считал, что занят ответственным делом. На самом деле совершал подлость.

Толерантность встречалась нечасто.

Сарафанное эмигрантское радио разносило сплетни и эхо свар со скоростью электромагнитного телеграфного аппарата Самуэля Морзе.

В результате возникло выражение, что вся Германия – это маленькая деревня.

* * *

Рассказывая о Кроуде и членах его команды, я меньше всего хотел бы, чтобы у кого-то сложилось впечатление о том, будто я хочу бросить  тень на десятки тысяч самых обычных немцев России, Украины, Средней Азии, Кавказа, Крыма, Казахстана, ценой своих жизней добивавшихся отмены репрессивных сталинских указов, реабилитации  и  возможности вернуться на Родину наших предков.

Для меня идеалом гражданского мужества немцев был и остаётся Эдуард Дайберт.

В начале семидесятых его осудили на три года лагерей.  Стандартное обвинение в антисоветской агитации и пропаганде.

Прокурор в своей обвинительной речи сказал: «Вы, Дейберт, ели не свой хлеб, а чужой, советский и при этом ещё клеветали на социалистический строй!»

А Дайберт в ответ кричал:

«Мне не нужен ваш хлеб! Ешьте его сами, а меня отпустите в Германию. Заберите всё! Только похороните меня в немецкой земле».

После суда Дайберт, не желая смириться, объявил голодовку, но его принудительно кормили через зонд. Жена, услышав приговор – завыла. Потому что знала, что такое тюрьма. В ней сгинули все её близкие – отец, братья матери, старший брат.

Эдуард Дайберт вернулся домой в семьдесят шестом. В зэковских кирзовых ботинках и серой лагерной телогрейке. Потерявший всё, кроме желания уехать.

Я не хочу, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто я считаю бессмысленным то, что сотни тысяч моих земляков вступали в общественные организации советских немцев, добивались, чтобы прекратились притеснения немцев и других репрессированных советской властью народов. И ещё важный момент. Я убеждён, что кому-то очень хочется постоянно стравливать немцев, вернувшихся из «советского рая» на Родину своих предков, и еврейских имигрантов, перебравшихся в Германию. Зачем это им нужно, разговор другой. Но я, как гражданин и как литератор, всегда выступал и выступаю против подобных приёмов, поскольку считаю это величайшей подлостью.

Большинство моих соотечественников заняты практическим делом. Кто-то работает, кто-то учится. Строят дома, воспитывают детей.

Несколько лет назад в Берлине установили памятник советским немцам-жертвам сталинского режима.

Мой старый друг Александр Райзер – один из инициаторов создания поклонного камня.

Его поддержали Лора Рихтер и Светлана Хешеле, которым удалось убедить власти Берлина выделить земельный участок под памятник. Яков Ведель, подаривший свою скульптуру женщины-трудармейца; архитектор Вилли Гресли, подготовивший проект; Роберт Бурау, землячество немцев из России и газета Европа-Експресс, спонсировавшие установку памятника.

Вместе с немцами над установкой памятника трудились русские и евреи.

Низкий им всем поклон за человечность и лучшие проявления души!

* * *

Мой друг Костя Готлиб родился осенью сорок пятого. Тогда был пик рождаемости. Закончилась война. Советские солдаты возвращались домой. Но отцом Кости был не солдат, а офицер. Немецкий. Майор вермахта.

Косте Готлибу уже много лет.

Он медленно и тихо говорит мне:

– Когда по телевизору рассказывают о том, что русские и украинские девушки бегали от немецких солдат как от чумы, не верь! Это, мягко говоря, неправда. Многие девушки мечтали познакомиться с немецким солдатом и, тем более, с офицером. Те в большинстве своём были молоды, красивы, на них хорошо сидела форма, да и первое время они вели себя очень учтиво. Какая девушка не мечтает о таком ухажёре и тем более женихе или муже.

Но родился сам Костя в ссылке, куда отправили его мать.

Получилось так. Осенью сорок первого года немецкие войска заняли Одессу, где жили его мать и бабка. Отец матери по национальности был из немецких колонистов, а её мать – украинка.

Большую часть мужчин-колонистов перед приходом немцев заботливый Сталин велел выселить с треском. А вот их жён и дочерей выслать не успели. Часть осталась.

С приходом немецкой армии заработали все городские учреждения – театры, магазины, больницы, рестораны, столовые.

Мать Кости Готлиба устроилась работать в офицерскую столовую. Там она и познакомилась с офицером вермахта Гюнтером.

Тот влюбился и отправил её вместе с матерью к своим родителям в Лейпциг. Родители оказались хорошими людьми и приняли их хорошо. Последний раз Евгения Готлиб видела мужа в марте сорок пятого, его часть отправляли в Берлин и он на два дня заскочил домой.

Потом закончилась война, но Евгения с матерью остались в Германии. Лейпциг находился в советской зоне оккупации, но их не трогали, поскольку никто из соседей не донёс на них в советскую комендантуру.

Евгения ходила с животом и осенью собиралась рожать. От мужа не было никаких известий. Или погиб, или попал в плен.

Но органы не зря ели белый хлеб.

В августе или сентябре у их дома остановилась машина. Им разрешили собрать чемодан, посадили в вагон-теплушку и в компании таких же бедолаг отправили «на родину» в Советский Союз.

Костя родился уже в казахском ауле. Мать вторично вышла замуж за ссыльного поволжского немца. Тот дал ему свою фамилию и отчество.

Костя отслужил в стройбате, закончил вечернее отделение университета и стал делать карьеру. Вступил в КПСС. Дорос до должности крупного ответственного работника в Алма-Ате.

В 1991 году Союз рухнул. Оставаться в Казахстане Костя не захотел, а в Москве ему места не нашлось. Подумав, он решил перебраться в Германию. Благо, что бывшие советские немцы уезжали туда целыми улицами и деревнями.

Переехать-то Костя переехал, но какой-то «доброжелатель» написал на него донос, что он ненастоящий немец. Дескать, сотрудничал с советской властью и поэтому занимал привилегированное положение. Немцы народ дотошный и помешанный на всевозможных циркулярах. Через свои дипломатические каналы они запросили информацию и установили, что да, Константин Готлиб действительно был «крупным чиновником республиканского масштаба».

Длилась эта бодяга почти год, пока однажды Костя не познакомился с немецким журналистом, который интересовался темой войны. Как-то под настроение рассказал ему историю о своём настоящем отце и забыл об этом.

Но журналист ничего не забыл. Он послал запрос в бундесархив и получил ответ, что смертный медальон майора германской армии Гюнтера – первого мужа Евгении Готлиб, был обнаружен в районе штурма рейхсканцелярии. Скорее всего, именно там он и погиб. Его законная супруга, как жена германского офицера уже имела подданство рейха. Ровно так же, как и их ребёнок. К этому пояснению на фирменном бланке были приложены документы, подтверждающие германское гражданство Евгении и её брак с германским офицером.

И вот однажды Костю вместе с женой вызвали в немецкий амт. Решив, что их вызывают для того, чтобы вручить постановление о депортации, начали срочно паковать чемоданы.

Но перед походом в амт Костина жена на всякий случай сунула в сумку конверт с полученными из архива бумагами.

После того, как немецкий чиновник увидел бумаги с печатями, его лицо стало серым. Естественно, что ни о каком выдворении из Германии речь уже больше не велась.

Косте  и его семье даже принесли извинения. Официальные. Теперь он и его семья живут в Гамбурге и больше их никто не беспокоит.

* * *

Эту историю я тоже услышал от Кости Готлиба.

«Отец моего двоюродного брата Володи Шлегеля перед войной жил на Украине. В немецком селе, каковых на Украине в те времена  было много.  Мой двоюродный дядя был женат, работал трактористом в колхозе. Когда началась война, танки быстроходного Гейнца, как звали немецкого генерала   Гейнца Гудериана, настолько быстро проутюжили Украину, что Рудольфа Шлегеля не успели ни арестовать, как потенциального предателя, ни призвать в Красную армию, как потенциального советского воина-освободителя.

Немцы, славящиеся своим немецким орднунгом, быстро навели немецкий порядок. Если немец, значит должен служить в вермахте. И призвали Рудольфа Шлегеля в немецкую армию. Учитывая гражданскую специальность – механиком-водителем танка. Выдали ему униформу, положили паёк, жалование и прочие льготы немецкого солдата.

А тут родился у него сын, назвали Володей. Рудольф отбыл на позиции, а семья стала дожидаться полной победы рейха. Но военное счастье переменчиво. Через какое-то время немцы отступили, и Рудольф со своим танком – вместе с ними. Пришла Красная армия, а вместе с ней самая справедливая советская власть, которая отправила жену Рудольфа на десять лет отбывать наказание в Карагандинский лагерь. А  Володю – в детский дом.

Рудольф Шлегель погиб и был похоронен в Германии. Его вдова освободилась из лагеря, забрала Володю и уехала вместе с ним обратно в Казахстан, чтобы не мозолить глаза бывшим односельчанам.

Володя вырос, правда, в школе проучился всего три года. Но писать кое- как умел, выучился на водителя и крутил баранку.

Парень он был симпатичный, разбитной, весёлый и девушкам нравился.

Однажды в командировке на танцах познакомился с симпатичной девахой, без особых комплексов. Раз-два, переспали, и Володя отбыл по месту своей постоянной прописки. Он и думать уже забыл про ту деваху, как однажды утром просыпается от того, что его будит милиционер. Милиционер не простой, а очень важный, в чине майора. Начальник одного из отделений милиции. Так и так, говорит, ты мою дочь обрюхатил и сейчас у тебя два варианта – либо в загс, либо в лагерь, где тебе самое место. Мать Володи, прошедшая через лагеря, упала в ноги: «Не губи единственного сына»!

Володя подумал и согласился. Будущий тесть забрал у него паспорт и сказал завтра с утра прийти в отделение.

Утром Володе выдали новый паспорт, где в графе национальность стояло – русский.

Зачем майору советской милиции нужен зять- немец? Это примерно как зайцу триппер!

Но Володина жизнь превратилась в каторгу. Молодая жена гулять начала чуть ли не с первого дня. Тесть, чуть что, грозил то пистолетом, то тюрьмой.

Промаялся Володя так несколько лет, а потом плюнул, развёлся и уехал на Север, зарабатывать деньги. Мать к тому времени уже умерла, а тестю он сказал – можешь отправлять меня на Колыму, только я уже там.

В 90-х годах российские немцы потянулись в Германию. Кто за колбасой. Кто за лучшей долей. А кое-кто и от обиды, не простив советской власти того, что она с ними сотворила.

Кто-то из Володиных родственников отыскал могилу его отца, ефрейтора Рудольфа Шлегеля, погибшего при защите города Берлина и похороненного на местном кладбище.

Загорелся и Володя уехать в ту страну, за которую воевал его отец. Подал документы, а ему приходит отказ. Дескать, нечего ему делать в Германии, поскольку в паспорте у него стоит запись – русский.

Обиделся Володя, поехал в германское консульство, стал объяснять, как всё получилось, какой же он русский, если говорит по-немецки, его отец был солдатом вермахта и похоронен в Германии. Но чиновник ни в какую. Нет, и всё.

Через несколько лет Володина дочка закончила пединститут, отправила в Германию запрос и выяснила, что поскольку отец Володи служил в вермахте, значит был подданным рейха. Значит Володя  по праву рождения тоже имел немецкое гражданство. Пришло Володе письмо из посольства, дескать, приезжайте за получением немецкого паспорта. А Володя, плюнул и сказал по-русски:

– Пусть немецкий канцлер свернёт мой паспорт в трубочку и засунет его себе в анус!

* * *

Русской эмиграции в Германии как бы нет. Есть две основные конкурирующие группы, русскими себя не считающие и не называющие. Первая – евреи из России, вторая – российские немцы. И те, и другие на русском говорят охотнее, чем на немецком, но обижаются, когда их называют русскими.

Каждя группа разрабатывает соответствующую национальную идеологию и национальные чувства. При этом обе группы отличаются друг от друга не языками и культурой, а происхождением.

Изучать «русских евреев» и «русских немцев» как два отдельных народа – бессмысленно. Более того – опасно. Объединять их в один объект изучения – значит, стать врагом сразу и тех, и других.

Большинство евреев образованны, интеллигентны, живо интересуются политикой, очень хорошо знают свои права и не прощают обид.

Основная масса российских немцев инертна, аполитична и боится любой власти.

Евреи, уехавшие в Израиль, целеустремлённы и всегда готовы за себя постоять.

В наших людях напротив, есть что-то жалкое, приниженное и отталкивающее. В их покорности, скупердяйской прижимистости и равнодушии.

Хотя их нельзя назвать трусами. Немцы всегда участвовали во всех войнах, которые вела России, бунтах, революциях и локальных конфликтах на её территории, начиная от пугачёвских волнений и заканчивая чеченскими войнами. Среди российских немцев достаточно много георгиевских кавалеров, героев Советского Союза и России.

Среди них были люди, которые служили в вермахте и имели награды, сопоставимые со званием Героя Советского Союза в СССР.

Сибиряк Вальтер Паппе, который родился в том же Усть-Удинском районе Иркутской области, что и известный российский писатель Валентин Распутин, за проявленное мужествово во время военных действий во Франции был награжден высшей наградой Рейха «Рыцарский Крест».

Или мой прадед Карл Гебгардт, который во время 1-ой Мировой войны воевал на турецком фронте и за добросовестную службу и меткую стрельбу был пожалован серебряными часами и медалью.

Впоследствии мой дядя Карл, будучи его внуком, ещё в детском возрасте спёр у него часы и обменял их на конфеты-подушечки. Продавались такие в СССР на вес, без обёртки….  Медаль же где-то затерялась.

В чём причина терпимости к любой власти и законопослушания моего народа? Может быть, во впитанной в себя с молоком матери верой в то, что любая власть от Бога?

И это тоже характерная черта простого народа, привыкшего работать – не бунтовать против власти, не роптать, не хитрить, не воровать.

Хотя, и здесь нужно быть честным, у российских немцев тоже встречаются персонажи типа безногого рецидивиста Вениамина Вайсмана, в криминальном мире более известного, как Веня Хитрожопый.

Он прославился тем, что в 1944 году совершил побег из Нижне-Амурского лагеря и, украв у фронтовика заезду Героя, более десяти лет зарабатывал на  жизнь тем, что разводил доверчивых граждан и чиновников рассказами о своём геройском прошлом.

Недавно мне попались мемуары уже упоминаемого мною Роберта Гальдера, который ярко и красочно живописал о многочасовых допросах в кабинете сотрудников госбезопасности, о своих страданиях, которые он перенёс, отказываясь стать «сексотом» КГБ.

Мой друг, бывший полковник милиции Ульм, через которого прошла вербовка десятков, если не сотен «стукачей», долго плевался, читая эти воспоминания.

Его вердикт был кратким: «Брехня! От первого до последнего слова.»

* * *

Мне позвонил Готлиб:

– Ты хочешь издать свою книгу?

– Я бы не возражал, – сказал я.

– У тебя в городе проездом Вальдемар Ульрих. У него есть деньги.

Мне было известно, что Вальдемар Ульрих – это наш сермяжный миллионер, который являл собой знакомый типаж нежданно и нечестно разбогатевшего человека. Он был нагл и суетлив одновременно, не умел выбрать верную манеру общения и постоянно срывался от хамства к подобострастию.

В молодые годы он окончил военное училище и проходил службу в Группе советских войск в Германии. Как ему удалось обмануть родной политотдел, особый отдел,  главное управление кадров и с фамилией Ульрих попасть служить в Германию, известно только одному Всевышнему.

Хотя, думается что Всевышний здесь не причём. Там, скорее всего, постарался дьявол. Такое тоже случалось.

Советская власть среди  обвинённых в предательстве легко находила тех, кто готов был лизать её сапоги.

Знаменитому Вовиному однофамильцу Василию Ульриху, несмотря на  то, что он вёл свою родословную от прибалтийских немцев, удалось дослужиться даже до звания генерал-полковник и должности председателя Военной коллегии.

Вова Ульрих дослужился всего лишь до старшего лейтенанта, но это не мешало ему в зрелые годы пить водку с главой РЖД Якуниным и тесно дружить с архиепископом Берлинско-Германским и Великобританским Владыкой Марком.

Вову постоянно донимали просьбами чьи-то жены, которым он должен был выбить пособия. Ветераны, которым он обещал организовать лечение. К нему на приём шли начинающие предприниматели, с проектами мгновенного обогащения.

Вова никому не отказывал. Он обещал каждому всё, о чём тот мечтал. Точно так же, как в своё время большевики. Землю – крестьянам, воду –матросам!

В нём присутствовала широта натуры русского купчины. Готовность оплатить ресторан эстрадной знаменитости. Пожертвовать Храму несколько тысяч евро. Подарить главе РЖД осыпанную  брильянтами  звезду.

Но при этом он был чрезвычайно жаден в мелочах. Никогда не подавал нищим, принципиально не оставлял официантам чаевых.

Вальдемар Ульрих, которого в прошлой жизни звали просто Вова, никогда не был бизнесменом. Он был талантливым мошенником, эволюционировавшим от командира танкового взвода до президента благотворительного фонда «Данко».

Он обладал каким-то специфическим даром убеждения. Стоило ему только оказаться рядом с людьми, у которых есть деньги, и они обречённо отдавали ему всё,  вплоть до последней копейки.

Свой первый миллион он сделал в провинциальном городе Саратове. Там у него осталось более трёх тысяч потерпевших.

Но это было ещё не всё. Потерпевшие были также в Прибалтике, Молдавии и украинской Жмеринке.

Я спросил:

– Его ещё не посадили?

– Пока нет. Он уже третий день пьянствует в отеле Бонн-Сити  с каким-то московским прокурором.

Я нашёл Ульриха в баре. Это был невысокий толстенький мужчина в красивом дорогом пиджаке. Унизанные золотыми перстнями пухлые пальцы цепко держали сигару.

На столе перед ним стоял стакан с виски.

Я уже знал, как пойдёт разговор.

Сейчас он начнёт со мной разговаривать. Где полушутя, где полухамя, трогать по живому цепким коготком, и смотреть на реакцию: обычная привычка русских нуворишей, слово за словом, постепенно наглея,  стараясь унизить собеседника и вывести его из себя.

Какое-то время я буду терпеть, а потом от всей души врежу ему по сопатке, как это уже однажды было в Москве.

Но желание иметь книгу было велико. Мне хотелось, чтобы  он оплатил её издание.

Сумбурно и путано я объяснил свою просьбу.

Ульрих под столом нетерпеливо дрыгал ногой. Только потом я сообразил – он был с похмелья. Ему срочно  нужно  было поправить здоровье.

Пить одному в моём присутствии ему казалось неудобным. Заказать выпивку также и мне, ему не пришло в голову.

– О чём сюжет? — спросил он.

Я вновь повторил, что это записки солдата-контрактника, цикл чеченских рассказов. О войне, о армии, о выброшенных из жизни людях.

Мне не нравится собственный тон. Понимаю, что почти заискиваю, и от этого начинаю злиться сам на себя.

– Интересно, – задумчиво произнёс он, – Очень интересно…

Стесняясь, выпил и ушёл.

Я был ошарашен.

До сих пор меня мучают угрызения ущемлённого самолюбия. Как я унизился до такой жалкой просьбы?! Боже мой, у кого я пытался просить?!

Константин Готлиб потом объяснил мне:

– Сказал бы, что напишешь про него. Он бы заинтересовался. Таким личностям очень важно, чтобы о них писали. И писали только хорошее.

Впоследствии я неоднократно убедился в правильности этих слов.

* * *

Генрих Кроуд – нынешний вождь российских немцев в Германии и медийная персона. У него борода, как у Фиделя Кастро, и такое же революционное прошлое.

Правда, в отличие от своего кумира, который ещё в юности заболел марксизмом, Генрих в молодые годы болел только гонореей и на марксизм ему было плевать.

Но зато он успел получить кандидатскую степень и теперь с гордостью всегда добавлял к своему имени приставку – доктор. Доктор Кроуд, это звучит весомее, чем просто Кроуд.

Получил известность он благодаря рыбе – пангасиусу.

Именно она послужила отправной точкой его политической карьеры и стала темой его диссертации.

По внешнему виду эта рыба напоминает акулу, только маленькую. Можно даже сказать, комнатную. Одна из её особенностей то, что она необычайно прожорлива.

Это рыба – хищник. Она всеядна. Питается фруктами, растительной пищей, рыбой, моллюсками. В её рацион входят анчоусы, сардины, ставрида, скумбрия. Говорят, что большая стая этой рыбы за два часа может съесть даже некрупного аквалангиста. Обожает планктон.

В желудке отдельной особи можно обнаружить всякую всячину, начиная  от мелкой рыбёшки и кончая найденными в воде обломками кораблекрушения. Взрослая особь пангасиуса вырастает больше метра и может весить более 45 килограммов.

Именно поэтому идея разведения этой чудо-рыбы, так же как и идея клонирования мамонтов, завладела умами членов политбюро.

Генрих Гурьевич Кроуд в те далёкие времена жил в небольшом украинском городке Жмеринка и работал в должности старшего ихтиолога Жмеринского отделения Азовского научно-исследовательского института рыбного хозяйства.

В начале восьмидесятых Кроуда командировали на Чёрное море с целью отлова молоди пангасиуса.

Амбициозный и предприимчивый, Кроуд решил не только доставить рыбу по назначению, но ещё и попутно защитить диссертацию, обосновав в ней целесообразность разведения рыбы пангасиус для выполнения Продовольственной программы.

Планировалось  посадить в садки партию молоди пангасиуса и доставить её в Жмеринское отделение наук СССР.

Вместе с ним отправились двое спившихся младших научных сотрудников, переведённых в  лаборанты, в качестве подсобной физической силы. На побережье Чёрного моря как раз установилось прекрасное бабье лето. Лаборанты не проявляли никакого рвения по поводу своего задания. Они хорошо устроились на базе Черноморрыбвода, играли в подкидного и терс, пили домашнее виноградное вино и ели уху из рыбы, которую туда регулярно подбрасывали коллеги из рыбнадзора.

Видя такую «расслабуху», Кроуд плюнул на своих помощников и за несколько бутылок водки нанял на работу местный бичей.

Надо отметить, что сам процесс отлова молоди пангасиуса – дело вовсе не простое, поскольку стайки мальков этой рыбы чрезвычайно проворны и без труда уходят от всякой опасности.

Обитают эти мальки только в мелководных морских заливчиках и лагунах с глубинами 10-20 см, под которыми находится толстый слой ила. Не трудно себе представить внешний вид людей, гоняющиеся с бредешком и сачками по таким местам. Во-первых, бегом получаются только первые несколько метров, с берега. А дальше ноги вязнут в иле, и перемещаться можно только барахтаясь и ползком в зловонной грязи.

Но, несмотря ни на что, отлов молоди прошёл успешно.

Кроудовской артели, состоявшей из без пяти минут аспиранта и деклассированного элемента удалось отловить около 2 тысяч штук молоди и посадить их в садки.

Оставались пустяки – переселить рыбу в резервуары с водой и кислородом и доставить её на базу.

Бригада рыбаков тем временем решила отметить завершение путины.

Поставили стол, развели костёр.

Генрих почистил рыбу, положил в котёл всё, что нужно для ухи, и повесил на огонь. Вскоре аромат ухи защекотал ноздри рыбаков.

Пока  уха остывала, рыбаки выпили по стакану, потом по второму.

Кроуд пошёл проверить состояние будущих мигрантов.

Именно они должны были стать гарантом его  успеха.

Увиденная картина Кроуду не понравилась.

Десятки чуть живых особей обречённо дрейфовали в садках, едва шевеля плавниками.

Кроуд, чувствуя себя без пяти минут кандидатом ихтиологических наук, решил, что рыба, скорее всего, подыхает.

Но местные бичи, выросшие на море, пояснили, что такое поведение обычно для ограниченного пространства и порекомендовали плеснуть рыбке водки!

Может, кто не поверит, но оказывается, что применение 40-градусного напитка в аквариумистике – это не шутка, а реальное и эффективное средство в решении некоторых вопросов. Применяют такой метод в тех случаях, когда произошло резкое обрушение температуры аквариумной воды, от которого рыбки находятся при смерти – лежат на дне, ели дышат и не шевелятся.

Но в случае принятия такого радикального решения рекомендуется влить в  резервуар совсем немного водки. Примерно граммов тридцать на 100 литров аквариумной воды. При осуществлении такой манипуляции значительно возрастают шансы спасти рыбок.

В этом нет ничего удивительного, потому что даже Владимир Высоцкий пел об этом в своей песне: «А я вылил водку в аквариум, пейте, рыбы, за мой день рождения».

Будущий аспирант достал из кармана свою любимую фляжку, щедро налил рыбкам, потом сделал мощный глоток сам, закрыл глаза  и представил себя кандидатом наук, а потом доктором, а там, глядишь, и, чем чёрт не шутит…   академиком!

Спал он удивительно хорошо.

Рано утром, когда ещё было совсем темно, на попутном колхозном молоковозе съездил в город, направил руководству телеграмму о досрочном выполнении задания.

Но, вернувшись в лагерь, он застал членов своей артели спящими в палатке, а большую часть рыбок плавающими в воде кверху брюхом.

Молодой ихтиолог интуитивно почувствовал, что его обманули, и с аспирантурой он элементарно пролетает.

И тогда рассвирепевший Кроуд, пинками и тумаками подняв своих ещё не окончательно протрезвевших компаньонов, приказал им всю передохшую рыбу скинуть в Молочный лиман. Распорядившись  уцелевшую молодь срочно доставить на базу, сам тем временем рванул в Жмеринку.

Кроуду удалось выкрутиться из этого положения и поступить в аспирантуру. Через несколько месяцев он уже начал забывать об этом случае.

Но уже через год рыбаки выловили в Молочном лимане несколько экземпляров невиданной рыбы весом от 300 до 360 граммов.

Отличалась эта рыба от привычной тем, что у неё было вытянутое туловище, напоминающее веретено. Крупная чешуя располагалась даже на голове. Цвет был серо-серебристый, оттенок на спине тёмный.

Как оказалось, опоенная Кроудом рыба не сдохла, а всего лишь впала в алкогольную нирвану. Брошенные  в воду незаконные рыбьи мигранты не только выжили в непривычных условиях, но и успешно закрепились на чужой территории и стали её успешно осваивать.

В апреле 1982 года в том же лимане  браконьеры выловили двух икряных самок, весом более трёх килограммов каждая, а также одного половозрелого самца.

В 1983 году, была отмечена уже массовая миграция пангасиуса в Азовское море. К настоящему времени миграция пангасиуса достигла и бассейна Средиземного моря.

К концу 1980-х годов пангасиус стал просто бедствием в Азовском море, Молочном лимане и Восточном Сиваше, потому что вместе с илом он пожирал икринки и мальков других видов рыб. Косяки прожорливой рыбы, словно тучи саранчи, уничтожили всю  околоводную растительность вместе с рыбацкими сетями. Сегодня пангасиус известен как самый страшный хищник.

Рыбаки всего мира поклялись утопить Кроуда в самой вонючей луже.

* * *

После того, как провалился проект восстановления республики и большая часть российских немцев уехала в Германию, Кроуд срочно вернулся на Украину, где в то время как раз возникла инициатива по созданию  автономии немцев бывшего СССР.

С появлением Кроуда инициатива вновь сошла на нет, вопрос заболтали, и советские немцы опять оказались у разбитого корыта – без республики, в страхе за настоящее и без надежды на будущее в этой стране.

Ну, а Кроуд вдруг возник в Германии, где принялся усиленно прорываться в Бундестаг – создавал переселенческие партии, вступал в ультрарадикальные движения.

Последнее, в чём он проявился, была  попытка создания  «Правительства российских немцев в изгнании».

Эту инициативу поддержало ноль целых семь сотых  процента российских немцев, отчего к Кроуду прочно  приклеилось  прозвище – «агент  0,07».

Забавно, но дядюшка Шульц иногда и сам называет общество «Зарождение» не иначе как «Вырождение». Чем уж оно ему насолило, не представляю.

* * *

Жизнь  профессионального  революционера, каковым безусловно являлся Кроуд, всегда чревата профессиональными рисками. Тот, кто об этом забывает и пренебрегает правилами собственной безопасности,  как правило, становится объектом скандалов, жертвой репортёров и участником судебных разбирательств.

Если же революционер пытается одновременно отдаться двум своим низменным страстям – режиму и революции, ему нужно быть осторожным вдвойне.  Генрих Гурьевич был не дурак и это понимал очень хорошо.

Он максимально оберегал себя, считая, что рано или поздно должен возглавить свой народ в качестве президента, или, на худой конец, канцлера.

Но скажи ему– ты вождь, поэтому ради счастья народа должен взойти на эшафот. Вождь бы покрутил у виска пальцем  и спросил, уж не дурак ли ты, мил человек? Если меня поведут на эшафот, то кто же вас тогда поведёт в светлое будущее?

Сбежав от своих бывших соратников в Германию, борец за счастье российских немцев долго приглядывался, к чему бы ему применить свои силы и революционный опыт.

Как главный заступник обездоленного народа, он считал, что не имеет права бездействовать. Будучи много лет медийной фигурой, он привык  всегда находиться в центре внимания. Чтобы о нём писали и говорили, мужчины искали с ним дружбы, а дамы предлагали бесплатный интим.

Кроме того, он ведь был профессионалом, который, в отличие от любителя, должен получать деньги за свою деятельность.

Денег же катастрофически не было.  Социального пособия, которым его ежемесячно одаривало германское государство, чтобы он не протянул ноги, ему явно не хватало.

Оказавшись на обочине большой политики, он долго не мог поверить в то, что его поезд уже ушёл и он никому не нужен. Ни своей старой Родине, ни вновь приобретённой.

Поэтому днём и ночью Кроуд без устали морщил лоб, пытаясь  заставить работать свой интеллект.

Не спал ночами. Его клочковато-рыжая борода задумчиво торчала из под одеяла, натянутого под самый подбородок.

В голове крутилась только одна мысль. Нужны были деньги. Но деньги мог дать только тот, у кого они были. И лишь на то, что ему было интересно.

На фоне такой невесёлой обстановки Кроудом было принято решение собрать ещё живых стороников. Об­судить меж собой, за рюмкой чая, сложившуюся ситуацию, поискать пути выхода из очередной «революционной задницы».

В начале января на квартире Кроуда собралась разношёрстная компания крикливых, плохо одетых людей. «Старая гвардия» – как написали потом в газете «Ост-Вест-Пилорама».

На столе для конспирации стоял самовар с бубликами.

Гвардейцы были уже не те.  Многие постарели, поблекли и потускнели.

Рядом с Кроудом уселся бывший профессор Гальдер. По комнате стал распространяться запах голубых сыров Бри и Камамбера. Революционные соратники стали тактично переглядываться. Источником запаха был Гальдер.  Он всю ночь поездом ехал в Берлин и не снимал ботинок.

Кроуд, взбешенный тем, как пахнет от носков профессора, поспешил озвучить повестку собрания. Он был как никогда ре­зок и исполнен решимости.

Демонстративно запер двери и окна и заявил, что никого не выпустит, пока не будет найдено решение.

После этого собрание загудело подобно рою шмелей. Одна нелепая идея следовала за другой. Бывший профессор предложил создать новую газету, а его назначить редактором.

Газета, по его замыслу, так же как когда-то ленинская «Искра» должна была нести правду в массы российских немцев, угнетаемых нынешним правительством ФРГ.

Кроме того, выпуск газеты должен был послужить сигналом далёкой Родине, что её сыны  ждут воссоединения с далёкой отчизной.

Ему вторил бывший математик Виктор Мюллер, по прозвищу Витя Штирлиц. Только на место редактора он предлагал себя.

Роберт Моисеевич, услышав такие слова, оскорбился, позеленел от злости, а затем побелел и назвал конкурента ренегатом.

Профессор и математик дискутировали очень эмоционально, порой переходя в споре грань приличий. Побеждал профессор. Гальдера поддерживал любимый ученик Генрих Дауб. Будучи большим любителем злых слов, он что-то  недоброжелательно выговаривал Мюллеру.

Остальные участники собрания вели себя сдержанно, пытаясь не идти на поводу чужих эмоций.

Кроуд дождался, когда все выговорятся, а потом встал с места. Гвалт затих, воцарилась гробовая тишина.

– Надо вывести на улицы наших людей! — чеканя слова, сказал он. — Надо показать Меркель, что мы сила, и нас нельзя игнорировать как каких-то турок.

Надо только найти подходящий повод для объявления военных действий!

Идея Кроуда, при всей ее аванюристичности, пришлась ветеранам по душе. Она давала надежду, вселяла веру в то, что они ещё ого-го! В ней присутствовала романтика революции, в словах Кроуда слышался призывный крик буревестника.

Профессора, как человека принципиального, неуживчивого и изрядного кляузника, решено было поставить ответственным за официальную пропаганду.

А сам Кроуд  решил первым же утренним рейсом лететь в Москву, чтобы заручиться поддержкой российских СМИ и разжиться деньгами на организацию революционной работы.

Быший профессор умчался на железнодорожный вокзал, чтобы засветло вернуться домой и взяться за работу. Остальные участники собрания, похватав куртки  и плащи, устремились по распределённым объектам. А  вождь закрылся в туалете, чтобы продумать план в тишине и одиночестве.

Через какие-то две или три недели по всем российским каналам прошла новость, что сирийские иммигранты увезли в машине и несколько часов насиловали несовершенолетнюю русскоязычную девочку по имени Лиза.

Внезапно во всех немецких городах появились большие группы людей, громко говорящих по-русски.

Это были представители  четвёртой волны эмиграции, проживающие в Германии. Возмущённые бездействием полиции, они требовали отставки правительства Ангелы Меркель.

Поздним январским вечером несколько мужчин в масках, выкрикивающие слова на русском языке, атаковали лагерь мигрантов.

На следующий день материал с заголовком «Берлин: изнасилована несовершеннолетняя – полиция бездействует» появился на принадлежащем российскому информационному агентству «Россия сегодня» немецкоязычном портале «Sputnik».

Все эти события стали даже причиной дипломатического скандала с участием министров иностранных дел России и Германии.

За всеми этими событиями угадывалась рука опытного сценариста.

Генрих Кроуд оставался в тени и на трибуну не стремился. Уклонялся от интервью. Наблюдал. Анализировал. Народ немного пошумел и разошёлся по домам.

Но власти струхнули. Подтянули полицию. Потом опомнились и сделали всё по-немецки чётко. Провели тщательное расследование, в ходе которого установили, что девочку никто не насиловал. Она уже давно встречалась со своим молодым человеком, который был старше её, и за два года до описываемых событий начала жить с ним половой жизнью. Причём любила весь процесс снимать на камеру. Эта плёнка и послужила основой разбирательства.

И тогда германские власти задали себе вполне логичный вопрос. Если не было похищения и изнасилования, кто же тогда и зачем вывел людей на улицы?

Учитывая, что все события усиленно транслировало российское телевидение, а Кроуд в те самые дни, чуть ли не ежедневно летал в Москву, вывод напрашивался сам. Москва! Кремль!

История девочки Лизы обещала превратиться в уголовное дело теперь уже против самого доктора Кроуда.

Поняв, что на этот раз он засветился по-крупному, Генрих, как  было принято у профессиональных революционеров, решил уходить на нелегальное положение.

В ожидании нешуточных разборок нужно было либо  срочно рвать когти, либо  залечь на дно.

Кроуд решил не рисковать. Воспользовавшись суматохой, он ис­чез, как будто его и не было. Можно было только удивляться, с какой прытью скрылся от опасности этот довольно крупный  и с виду неуклюжий человек.

Но прочно лечь на грунт и притвориться морской ракушкой не получилось. Внезапно германский журнал «Фокус» назвал его русскими шпионом.

Дело грозило принять совсем уже дурной оборот.

* * *

Август 1991 года для сотрудников КГБ выдался  жарким, не по сезону.

21 августа, когда разгорячённая толпа готовилась штурмом брать здания на Лубянке, бумагорезательные машины во всех кабинетах работали на полную мощность. В коридоре и кабинетах стояли канистры с бензином. Чекисты уничтожали папки с личными делами агентуры.

22 августа в 16.00 сотрудники КГБ получили команду собрать все документы в мешки вынести во двор и облить бензином. Но спустя час команду отменили.

Доподлинно неизвестно, кто спас тогда Россию от большой крови Господь или дьявол.

Но многотысячную толпу от главного зания Лубянки увели.

Если бы папки с личными делами агентов попали в руки демократов, все улицы были бы залиты кровью стукачей.

Последующее расследование показало: 19 августа, в первый день переворота лишь единицы среди чекистов выступили против ГКЧП, подавляющее большинство – либо участвовало в перевороте, либо выжидало.

Как раз в дни путча пришёл приказ о присвоении майору госбезопасности Скучихину звания подполковника. Он пришил на китель новые погоны и на следующий день подал рапорт об увольнении.

С сентября 1991 года  работал экспертом в Комиссии Президиума Верховного Совета РФ по расследованию причин и обстоятельств переворота.

Ещё через какое-то время стал весьма успешным адвокатом.

Постепенно разочаровался в КГБ и из его сторонника превратился в критика и обличителя системы. Впрочем, разочарование в деле, которому он служил, не помешало ему собрать и сохранить досье на многих лидеров немецкого движения того периодa.

Говорят, что после увольнения Скучихин получил загранпаспорт и выехал за рубеж, где на конспиративной квартире имел встречи с сотрудниками Ведомства по защите Конституции ФРГ.

Я позвонил Штайгеру и мпросил, мог ли Скучихин сдать свою агентуру? Тот  задумался.

– Кого-то мог, – выговорил он, – Скучихин был стратег. Ради достижения цели он мог пожертовать менее значительной фигурой. На конференции журналистов он же ведь практически  назвал имя Курта Видмайера, который по заданию комитета вбросил тему калининградского варианта республики.

–  А Кроуда? – не отставал я.

– Кроуда? – Ещё сильнее задумался Толя. – Нет. Кроуда не мог. Они же спали чуть ли не в одной постели, в гостинице всегда номера рядом. Дверь в дверь. Даже после своей отставки Скучихин постоянно держал его в зоне своей видимости. Кроуд ему был нужен для какой-то цели. Хотя у Скучихина где-то был архив. Он не доверял ни своим коллегам, ни самому Кроуду! Поэтому на случай своей внезапной кончины где-то прятал магнитофонные записи. И ещё…

Штайгер перешел на звучный шёпот.

– Если судьба всё же столкнёт  тебя с Кроудом, ты должен знать, что даже непосредственный начальник Скучихина генерал Бобков называл его негодяем. Сам генерал считал Кроуда законченным мерзавцем. Это было сказано в присутствии людей, которые были приглашены на очень важное и высокое мероприятие, где обсуждали вопросы по российским немцам.

* * *

С возрастом остаётся всё меньше старых друзей. Некоторые удерживаются лишь памятью прошлого.

Зато с каждым новым днём проживания в Германии появляются новые друзья и знакомые. Оказалось, что один из них когда-то жил в том же посёлке, что и я.

Русскоязычные газеты писали о нём:

«Александр Эдуардович Приб – историк, писатель, публицист – родился в месте спецпоселения Новосибирской области, куда были депортированы его родители.

Там же он закончил среднюю школу, после этого служил в Советской армии в должности инструктора по вождению средних танков.

На исторической родине работал директором сельской школы в сибирской глухомани. В эмиграции написал пятнадцать книг и прославился своими дерзкими политическими высказываниями».

Все писатели – люди не конструктивные. Даже самые выдающиеся.  Достоевский… Гоголь… и Ги де Мопассан сошли с ума.

Михаил Булгаков, Юрий Олеша, Веня Ерофеев – спились. Юрий Галич повесился, Нил Генри перерезал себе горло бритвой.

Достоевский, Жигулин, Губерман отбывали срок в лагере. Тарас Шевченко добровольно сгубил себя водкой и триппером, который тогда лечили ртутью.

Писатель – это самоубийственная профессия. Если литература слишком богата, значит, нация обладает повышенным процентом неуравновешенных импульсивных индивидуумов.

Саня считает себя солдатом в мирное время.

Причём в звании как минимум полковника. Только в штатском.

Из тех, что спят с пистолетом под подушкой.

– Хочешь мира, готовься к войне! — говорит он, полоща в пиве свои щегольские усики.

Когда Приб что-то твёрдо решает, ему действительно плевать на все второстепенные обстоятельства. Во время войны он бы обязательно с боем захватил вражеский штаб и стал бы героем. Правда, потом бы наверняка выяснилось, что враги были готовы сдаться сами, но на эти мелочи Саня плевал, поскольку вырос в советской стране, в которой, как известно, к победе идут только через трудности. Вот потому в России всегда полно героев.

В любой компании есть такая противоречивая натура – умница, книгочей и философ с университетским образованием. И одновременно мятежник, хулиган и забулдыга.

Обладая взрывным характером революционера, он часто вредил себе опасной, дерзкой прямотой.

После второго стакана становился опасным. Заметив проявление недоброжелательности, не выбирал выражений.

Сначала мы с ним подружились, потом разругались, затем снова помирились. Но подозреваю, что не надолго.

Во время первой встречи просил называть себя – комбат. Во время ссор я зову его контуженным комбатом. Не по причине боевого ранения. Приб не воевал. Его травмировало танковым люком, когда он по пьянке пытался выбраться из танка.

Полгода назад мне позвонил Приб. Он, как всегда, хрипел и матерился, не желая выходить из образа комбата.

– Есть такой Виктор Тренкеншу. Живёт недалеко от меня. Я знаю его уже много лет. Тренкеншу – бизнесмен и миллионер. Строит дома. Покупает ободранные и заброшенные квартиры. Делает в них косметический ремонт. Продаёт. В общем, далеко не самый худший тип  проклятого капиталиста…

Но самое главное, он был вхож в высокие кабинеты. Дружил со Скучихиным. Когда-то служил вместе с известным лётчиком Покрышкиным.

О Скучихине я слышал от Штайгера. Они были знакомы.

О Покрышкине мне рассказывал мой бывший командир полка. Во время войны он был техником-оружейником его самолёта.

Вопреки официальной пропаганде настоящие фронтовики Покрышкина не любили. В 1947 году в Новосибирске, где он балотировался в депутаты Верховного Совета СССР, его закидали тухлыми яицами и обложили матом безрукие и безногие ветераны. Таким образом они высказали своё мнение по поводу инициативы Покрышкина отменить наградные деньги.

Приб замолчал. Звякнул стакан.

– Ты слушаешь меня?

Я кивнул головой.

– Так вот… Виктор хочет, чтобы о нём знали все. Чтобы ты написал о нём книгу. Он создал собственную партию, которую наши идиоты развалили своими склоками!

Но он не хочет баллотироваться в бундестаг. И ему не нужно общественное признание! Он просто хочет, чтобы люди знали, среди нас есть не только Гальдеры, но и настоящие герои-подвижники.

Приб перевёл дыхание. Его тон стал вполне миролюбивым. Меня всегда поражало его умение мгновенно усмирять свой гнев.

Мои мозги, отравленные вчерашним алкоголем, соображали плохо.

– Зачем, – спрашиваю, – мне надо писать книгу о каком-то Тренкеншу?

Приб помолчал. Потом спросил веско и строго:

– Ты тупой?

Из деликатности я промолчал.

– Я же тебе уже говорил, напишешь книгу. Тренкеншу тебе хорошо заплатит.

На эти деньги ты напишешь и издашь книгу о движении немцев за свободу!

Я промямлил, что идея хорошая, но мне надо подумать. Обсудить детали с умными людьми.

– Даю тебе неделю! – строго сказал Приб.

В следующие выходные я уже ехал в Санкт-Августин.

Мне открыл дверь седой и очень подвижный старикан, с живыми глазами.

На вид ему было шестьдесят, но позднее я выяснил, что по паспорту ему почти восемьдесят. Обычно с нашими людьми всё бывает наоборот.

За его спиной стояла также немолодая, но очень приятная женщина.

Старикан назвал своё имя,  пожал мне руку. Спросил:

– Вы давно из Союза?

—Да вот, скоро уже пятнадцать лет на чужбине, – ответил я. – А пока десять.

Он засмеялся. Его смех был звонким и заразительным, как у ребёнка.

Потом посмотрел на меня испытующим взглядом.

– Итак, чем могу служить?

Я воодушевлённо приподнялся:

– Видите ли… Я собираюсь написать книгу. На мой взгляд, это будет гениальнейшее повествование, которая станет бестселлером. Там встречаются все известные в Германии персоны – Гейгерт, Куклов, Кроуд, Леопольд Иванович Германн и другие. Книгу раскупят они сами, их знакомые, родственники, знакомые родственников.

– В чём будет заключаться моя роль?

– Вы дадите деньги на издание книги.

Тренкеншу достал из кармана калькулятор.

Женщина вышла. Через минуту принесла бутерброды и кофе. Почему-то одну чашку.

Я достал из портфеля свою книжку.

– Наша книга будет выглядеть примерно вот так. Для начала мы издадим её тиражом  в пятьсот штук. Её себестоимость обойдётся нам в две – две с половиной тысячи евро. Запускаем в продажу по десять евро. Через пару месяцев имеем выручку в две-три тысячи евро.

На эти деньги снова издаём книгу, уже большим тиражом. За то время, пока она будет продаваться будет написано продолжение.

Я замолчал. Перевёл дыхание.

Виктор стал нажимать какие-то кнопки. Шевелил губами, задумчиво глядя в окно.

Затем положил калькулятор на стол, сказал:

– Окей! Оставь мне свою писанину. Я с ней ознакомлюсь. А сейчас у меня по расписанию завтрак. Позвони мне через две недели.

Уже на выходе я, стесняясь, спросил:

– Виктор, я слышал, что вы служили вместе с лётчиком Покрышкиным?

Старик задумался. Потом небрежно бросил.

– Да! Я был у него водителем во время срочной службы.

Это прозвучало так, будто водителем у Виктора был сам Покрышкин.

* * *

Через неделю Виктор позвонил мне сам. Он сказал:

– Твой проект убыточный, но рукопись мне нравится. Сколько тебе нужно на издание книги? Три тысячи? Я дам тебе пять!

Кроме того, прямо сегодня тебе отправят очень важные документы, касающиеся нашего движения. Я их ещё не изучал, не хватает времени. Но ты в них разберёшься.

Через два дня почтальон принёс мне толстый пакет, в котором я обнаружил несколько магнитофонных кассет и толстую общую тетрадь, исписанную мелким убористым почерком.

Адреса отправителя на конверте не было.

Но никаких обещанных денег я не получил. Водитель Покрышкина, ставший миллионером, наверное просто забыл о своём обещании. Миллионеры, как я заметил, не только люди прижимистые, но ещё и забывчивые.

Огорчённый и растроенный, я бросил пакет в ящик стола и забыл о нём.

Сейчас я уже не переживаю по поводу денег и издания книги. Не получилось – значит, не получилось. Не судьба. Может, так и лучше. В конце концов, мне уже почти шестьдесят лет, возраст, достигнув которого, нужно удовлетворяться достигнутым.

* * *

Европейцем становишься незаметно.

Постепенно перестаешь обращать внимание на мелочи: что автобусы и поезда приходят в соответствии с расписанием.

В них не наступают на ноги и не выясняют отношения. В магазинах и учреждениях никто не лезет без очереди, продавцы не хамят и не обвешивают. Даже близкие друзья, перед тем как зайти в гости, за несколько дней предупреждают об этом по телефону. Что после десяти вечера не принято звонить по телефону.

Что поздравляют не с Новогодними праздниками, а с католическим Рождеством. В гостях не принято кормить обедом, что, кроме русской речи, на улице слышатся немецкие, английские, итальянские и ещё чёрт знает какие слова.

Просьба «сделай мне термин» означает лишь просьбу назначить время встречи, и не более того…

Если ты звонишь какому-нибудь своему приятелю, работающему таксистом  или парикмахером, он может испугать тебя одной фразой:

– Позвони мне попозже, я сейчас имею клиента!

* * *

С тех пор прошло несколько лет.

Затянувшийся на несколько лет поединок с жизнью за право занять в ней какое-то место тоже мало способствовал вдумчивому освоению того, что произошло на моей родине, и выяснению собственной позиции в этом вопросе.

Мои отношения с литературным обществом сначала охладели, а потом сошли на нет. Причина совсем не в том, что мне разонравились писатели и поэтессы. Или они разочаровались во мне.

Напротив. День ото дня они мне нравились всё больше и больше. Надеюсь, что это чувство было взаимным.

Выражаясь напыщенно, всё это время я творил. То есть работал. Правда, без зарплаты.

Мой сын шутил: «Ты похож на российского президента. Пашешь, как краб на галерах, а толку нет. Пишешь, рвёшь, снова пишешь и снова рвёшь».

Слава Богу, что он не сравнил меня с Гоголем, в период, когда он сошёл с ума. Тогда было бы совсем худо.

Но я не только рвал. Кое-что я  складывал в ящик стола. До лучших времён.

Так я написал четыре повести и один роман. Часть из написанного удалось издать. Меня даже приняли в Союз писателей.

Моя мама была права, когда говорила: «Истинный талант всегда пробьет себе дорогу. Рано или поздно состоится. Надо только работать, добиваться…»

Толя Штайгер умер. Остановилось сердце. Но я сдержал данное ему слово.

Толя, если ты меня слышишь: я всё-таки написал книгу о Роберте Гальдере.

Думаю, что теперь он уже никому не причинит вреда.

Я так и не разбогател, но на жизнь как-то хватало. Иногда оставалось даже на какие-то поездки по миру.

Меня периодически приглашали в ЦДЛ. Это Центральный Дом литераторов в Москве, на Большой Никитской улице. Там постоянно бьёт неиссякаемый фонтан из скандалов, интриг и литературных сплетен. Такая современная «Воронья слободка».

Меня награждали сувенирными и ненастоящими медалями. Давали какие-то грамоты.

Московская писательская организация в очередной раз пригласила меня для вручения какой-то премии. Сначала ехать не хотелось. С годами мне всё меньше нравилось путешествовать.

Я не рассчитывал на премию, не старался угадать, кто победит, предполагая, что все заранее распределено.

Но потом представил, что мне наконец-то дадут «Золотое перо» и дрогнул.

Кстати, мои ожидания не оправдались. Мне вручили слоника в каком-то бархатном мешочке и бутылку водки. Но это было потом.

Через два дня мне позвонил Гальдер. Он по-прежнему демократично обращался ко мне на ты. Я ему интеллигентно выкал. Мы не виделись с ним лет пять.

– В общем-то, я по делу, – бодрым голосом сказал доктор филологических наук.

Я напрягся. Звонок и вступление не обещали ничего хорошего.

– Весь внимание.

За окном, со стороны спортивной площадки, раздавался упругий стук теннисных ракеток.

– Дело в том, что мы готовим подборку статей под названием «Россия глазами соотечественников».

– Не понял. При чём здесь я?

В голосе Гальдера появились интонации безграничной усталости.
Он ответил мне с едва скрытым раздражением.

– Россия поднимается с колен. Сейчас там прогрессивный и мыслящий президент. С тоталитарным прошлым покончено. Ты должен помочь нашей Родине, с которой нас многое связывает.

Я начал лихорадочно прикидывать варианты. Отказываться или не отказываться от такой нагрузки. С одной стороны, почему бы не помочь Родине? Хоть и бывшей. С другой – на кой хрен мне это нужно?

Прогрессивного президента я знал. Вернее, видел. По телевизору.

Когда его спросили, что случилось с подводной лодкой «Курск», он обескураживающе развёл руками.

«Она утонула!»

Ещё через несколько дней, когда по телевизору показали чёрных от горя матерей и жён, он презрительно бросил:

– Наняли блядей, по десять долларов!

Но в разговоре с Гальдером сработала проклятая врождённая деликатность. Я согласился.

Провожал в аэропорт Саня Приб.

– Удачи. Если не получишь премию, не переживай. В этом деле, как на Олимпийских играх, главное – не победить, а участвовать. – напутствует он меня перед входом в зал досмотра.

– Кланяйся родным берёзам! – Успел крикнуть Саня перед тем, как его лицо скрылось за спинами других пассажиров.

Полёт длился чуть больше трёх часов. Я задремал в кресле.

* * *

Михаил Веллер писал, что отличие туземного государства от цивилизованного замечаешь уже в международном аэропорту.

Ранним воскресным утром я подал на паспортном контроле в «Шереметьево» свой российский паспорт. Пограничник долго изучал страницы. Несколько раз сличал моё лицо с фотографией на паспорте. На хмуром лице уверенность в том, что перед ним агент иностранной державы.

Я немного нервничаю. Месяц назад мой паспорт вместе с рубашкой оказался в стиральной машине. Я вовремя о нём вспомнил.

Прапорщик недружелюбно смотрел на растёкшиеся от воды буквы:

– Это что?

Спешу развеять его подозрения.

–  Это  не то, что вы подумали!

– В смысле?

– Это слёзы!

–  Слёзы? Чьи?..

–  Мои. Не хотел покидать Россию!

Пограничник задумался. Помедлил, потом нехотя вернул паспорт. Но вернул с таким видом, словно сказал, ладно иди, пока ты свободен. Но я тебя запомнил!

Где-то я читал, что российским пограничникам и таможенникам  рекомендуют прививать людям страх и вгонять в ступор, особенно бывших соотечественников – чтоб знали своё место, суки!

Мне немного не по себе. Почему-то страшновато. Видно, я ещё не до конца выдавил из себя раба.

Наверное, поэтому, я, почти подобострастно, желаю ему  хорошего дня!

* * *

Время идёт, и далёкие друзья, которых остаётся всё меньше,  приезжают к тебе всё реже и реже. И ты уже не покупаешь в киоске русские газеты. И всё чаще раздражаешься от вранья на российских телеканалах.

При посещении магазинов ты уже мысленно не пересчитываешь евро на рубли. На завтрак предпочитаешь йогурт, а не вчерашний суп.

С облегчением замечаешь, что очередные российские катаклизмы не затрагивают твою семью и тебя лично.

Ты просто живёшь, и никому не интересны твои мысли, убеждения, за кого ты? За белых или за красных?

Но ты ещё тоскуешь по России. Там полуночные посиделки с друзьями, охота, рыбалка, воспоминания, планы на будущее.

Ты представляешь себе баню с берёзовым веником, а потом, как будешь пить холодную водочку под хрустящие груздочки. Смотреть в лица, запоминать всякие мелочи.

Но, приехав, ты вдруг внезапно понимаешь, что все эти люди из какого-то далёкого прошлого,  где до сих пор люди живут в своём странном мире. Там половина населения до сих пор срёт на дырку в загаженных экскрементами сортирах и на 9 мая одевает детей в солдатские гимнастёрки!

И уже на следующее утро ты начинаешь сходить с ума от грязи и бьющей в глаза бесстыдной нищеты. От воняющих мочой подъездов, повсеместно выщербленного асфальта.

От болезненной подозрительности и бесцеремонности соседей, какой-то почти классовой ненависти чиновников, от хамства и равнодушия милиционеров, переименованных в полицейских. От агрессивности российских газет, удушающего запаха пота, исходящего от пассажиров метро, бомжей на вокзалах и от этоого вселенского эгоизма, где каждый  только сам за себя.

И ты понимаешь, что снова оказался в сверхогромной куче дерьма. А потом с облегчением понимаешь: ребята, а ведь это уже не моё! И уже очень скоро я окажусь у себя дома!

Мне ничего не надо ни от вас, ни от вашего правительства, ни от президента. Ни вашей гордости за отечество, ни осознания собственной силы, неустрашимости и крутости!

Я не хочу ничего такого. Я просто хочу домой. В свой скучный, серый, западный мирок без потрясений и революций, где, по вашим словам, духовно пусто, одиноко и пусть тебя там окружает чуждый мир, но там привычно, уютно и надёжно.

И ты уже ждёшь не дождёшься, когда наступит день отлёта и облегчённо выдыхаешь: «Слава Богу, я, наконец-то, дома!», – когда шасси самолёта касаются посадочной полосы в Кёльне, Дюссельдорфе, Штутгарте.

* * *

Вернувшись из Москвы, я послал Гальдеру свою статью о русских старухах, стоящих в метро на коленях и просящих милостыню. О людях, у которых отобрали жильё и они вынуждены ночевать на вокзале.

О гробах, которые везут в российскую глубинку из Донбасса.

Я не политик и даже не член партии «Единая Россия». На жизнь смотрю с обывательской позиции. Но скажу честно, если кто-то приедет на танке в страну, в которой я живу, и начнёт устанавливать в ней  какой-то, пусть даже распрекрасный «Русский мир», я буду против этого очень сильно возражать.

Если кто-то захочет против моего желания оттяпать у меня кусок дома или даже просто часть  гаража, я  возьму в руки дубину.

Мне странно, что Россия как-то резко поменяла свои взгляды. Раньше мы били ракетами по Чечне, за то, что она хотела отделиться от России. Теперь Россия помогает Донбассу, который пытается отделиться от Украины.

У нынешнего и несменяемого президента налицо какое-то легкомысленное непостоянство. Именно об этом я и написал в своей статье.

Гальдер тут же позвонил. Сказал, что, критикуя Путина, я бью по России.

Сначала я немного оторопел и слушал молча. Монолог продолжался несколько минут.

На протяжении всего этого времени я испытывал смутное ощущение какой-то ненормальности происходящего. Затем начал понимать, что Гальдер пытается «развести» меня по правилам той же самой патриотической демагогии, которую обычно применяет власть для борьбы с «пятой колонной», под определение которой попадают люди, поющие не то, танцующие не там и марширующие не с той ноги. Теперь под ту же раздачу попал и я.

Но почему я должен был принимать позицию Гальдера? Если даже ту точку зрения озвучил президент России и её подобострастно поддержали российские гальдеры, это всего лишь их мнение. Не не моё!

Подобострастие, это ведь главный признак холуя. Он обожает начальство до  признаков смешения, принимая и отождествляя его с родиной, долгом, мирозданием…

Не надо думать, что все, кто клянутся в любви начальству, обожают заведённый им порядок. Боятся – да, но к любви это не имеет никакого отношения.

В советской истории нередки были случаи, когда отлучённый от титьки чиновник резко менял  свои взгляды и переходил в оппозицию. Как пример –Альфред Кох.

Я это прекрасно понимал и относился к этому, в общем, терпимо.

Но вдруг всё моё раздражение от этих перевёртышей, ежедневного вранья по телевизору, от согласованных действий президента и премьера, собирающихся бесконечно меняться стульями,  вылились на этого жалкого старого человека, мнящего из себя какого-то мессию. Меня, что называется, понесло, я наговорил ему всяческих грубостей, правда, пока не переходя границ нормативной лексики.

Я сказал профессору, что не хочу с ним разговаривать и тратить время на выслушивание бреда. Но если он не перестанет меня донимать, то я эти границы перейду.

Гальдер послушался. Звонить перестал. Зато прислал мне письмо с обвинением в том, что я ненавижу Россию.

Немного подумав, я написал:

– Знаете что, Роберт Моисеевич! Идите вы, наверное, на хер!

Мне по-прежнему было неудобно называть его на ты.

Несмотря на обилие мата в России, всё же там редко кто умеет материться.

Одни по причине бедности воображения и убогости языка, другие в силу неуместности статуса  и  ситуации.

Но у меня получилось от души. Слова «идите на хер!»  вырвались из глубины души и были святой истиной!

Я думал, что на этом история закончилась. Некоторое время Роберт Моисеевич не подавал никаких признаков жизни. Я даже решил, что он одумался. Но это было не так. На вооружение была принята тактика аллигатора.

Это когда хищник вроде бы дремлет, но тем временем готовится напасть. Через месяц с небольшим мне позвонил  Александр Райзер. Сказал:

– Гальдер в своей «Пилораме» написал про тебя статью. Но это не статья. Это донос в стиле 37-го  года. Там даже есть фраза о том, что ты предал своего Верховного главнокомандующего!

В тот день у меня страшно болела голова. Вся информация до мозга доходила с трудом. С изумлением, переходящим в тупизм, я спросил:

– А кто мой Верховный главнокомандующий?

Райзер холодно поинтересовался.

– Тебе срифмовать?

Получив статейку я тут же послал её Прибу.

Он позвонил мне через полчаса, когда я, по обыкновению, ходил в трусах по квартире и представлял, что слелал бы с Гальдером, если бы он встретился мне на Кавказе.

Комбат реагировал бурно. Матерясь и хрипя, он орал в трубку:

– Скажи мне Серёга, как офицер офицеру. Почему мы должны терпеть эту кагебешную гниду Гальдера?

Я поморщился и отодвинул трубку от уха:

– Эдуардыч, ты хочешь вызвать его на дуэль?

– Ложил я на него, – выкрикнул комбат.

Несколько минут он говорил одними хриплыми междометиями, перемежаемыми матом.

– Какая, нах… к маме вениамина, дуэль?! Я эту суку нах… мля! Порву!.. Как Тузик грелку!

Потом в Саниной голове что-то щёлкнуло и он заговорил спокойно, почти без употребления ненормативной лексики.

– Помню, проводили конференцию писателей. Были приглашены самые известные российские писатели, живущие в Германии.

Войнович не приехал, сказал, что он видел всех в гробу и по нотам… Были также руководители ферайнов, в основном, еврейских. Мелькали лица из российского посольства, пригласили редакторов газет, профессуру. В том числе – и эту суку… доктора Гальдера.

Народу было много. При товарище Сталине в СССР было уже более 2 000 писателей. Сейчас, наверное, раз в десять больше. Это даже если не считать  графоманов и проходимцев!

Сначала всё шло спокойно.  В кулуарах шушукались, что конференцию проплатила Москва.  Или не Москва – а, наоборот, Израиль…

В общем, всё было пристойно. После торжественной части в буфете подавали – вино, пиво, бутерброды с красной икрой.

Потом вскипели страсти. В обычном русском духе. Русский человек всегда остаётся таковым, даже если у него в кармане немецкий паспорт.

Кто-то вспомнил о том, что у Робы вышли мемуары о том, как его под дулом пистолета вербовали в сексоты, а он рвал на груди тельняшку и кричал: «Сукой буду, стучать не стану».

Я, приняв на грудь свои законные наркомовские сто грамм, принимаю решение идти в рукопашную. Иду за трибуну и  задаю Гальдеру законный вопрос:

– Почему, Роба, после того, как ты отказался давать подписку о сотрудничестве с органами, да ещё и в такой категоричной форме, никто не стал тормозить твоё продвижение по службе?

Он молчит. Сидит на своём месте, что-то черкает в своём блокнотике. А я продолжаю долбить его вопросами:

– Почему, вопреки логике, тебе при этом удалось совершить просто головокружительную карьеру от несознательного студента-отказника до обладателя трёх дипломов о высшем образовании! Обладателя учёной степени доктора филологических наук! До звания профессора! До должности заведующего кафедрой университета!

Смотрю, припекать стало Гальдера. Заёрзал на заднице. А я продолжаю:

– Почему органы молча смотрели на то, как ты, отказавшись помогать Родине, продолжаешь делать карьеру?

Приб замолчал, задумался, словно прислушиваясь к своим словам. Затем продолжил:

– Такого вольнодумства не простили даже академику Сахарову – лауреату государственных и ленинских премий, герою социалистического труда! Кстати, он не немец, но за свой гордый нрав был выслан из столицы и томился в 80-е годы в ссылке под круглосуточным надзором органов в городе Горьком.

А тебя наказали тем, что отправили на преподавательскую работу в Берлинский университет.

Да в те времена, немец, будь он хоть семи пядей во лбу и трижды орденоносец, не мог даже по туристической путевке выехать из СССР!

Объясни на, немец Гальдер, почему же тебе так повезло в жизни?

Зал притих. Все присутствующие просто впали в ступор. Говорят, что кто-то даже потерял сознание…

Самое удивительное, что профессор даже не оправдывался. Сидел набрав в рот воды, а как только объявили перерыв, сбежал.

Я откланялся и поехал домой пить водку. О чём мне ещё говорить с этой мразью?

Завершил Приб свой монолог вполне оптимистично, словно ставя задачу своему батальону:

– Ничего-ооооо! Я ещё вставлю этому «профессору запятых» фитиль в задницу!

Я спросил: «Ну, и как? После такого разоблачения он не побежал стреляться?»

Моя провинциальная наивность развеселила Приба.

– Не дождётесь! Он сбежал с конференции и какое-то время сидел тихо. А потом в своей «Пилораме» опубликовал новый  донос, о том, что якобы я кого-то кинул на деньги. В качестве доказательства привёл цитаты из письма, которое сам же и написал.

Не зря мой отец говорил, что «упрямца вылечит дубина, а негодяя только могила».

* * *

Однажды, полгода спустя, перебирая свои старые рукописи и дневники,  в ящике письменного стола я нашёл большой конверт с надписанным на нём своим именем.

Вспомнил о своём старом проекте написать книгу о движении немцев и принялся листать тетрадь. Как я понял, это была «рабочая тетрадь», в которой оперативный сотрудник записывал фамилии и клички своих агентов.

Их было множество – Артист, Музыкант, Колонист, Скрипач, Отто, Аспирант.

На магнитофонных кассетах чей-то неторопливый, слегка заикающийся голос несколько часов рассказывал о внедрении агентуры в Движение российских немцев.

Я тут же набрал телефон одного из своих московских друзей, близко знавшего всё руководство движения советских немцев.

– Это Скучихин, – уверенно сказал он, услышав голос . – Откуда у тебя это?

Я что-то промямлил.

– Будь осторожен – сказал он. – Те материалы, что попали тебе в руки, это ящик Пандоры. Они могут принести тебе удачу, но могут и, наоборот, принести кучу проблем.

Весь вечер я слушал голос Скучихина.

По его словам, комитет внедрил в движение более  3 000 осведомителей.  Скучихин называл их – «социально активные личности». «Перед нами была поставлена задача вербовать агентуру прежде всего среди активных членов движения. «Из трицати четырех членов Правления двадцать один работал на комитет», – говорил  он в микрофон.

То, что я услышал, меня потрясло.

В этот же вечер я засел за рукопись.

* * *

Я не могу объяснить, когда и почему у меня появляется ощущение опасности. Вначале возникают какое-то беспокойство, нервоз, тревога…

Потом раздаётся какой-нибудь телефонный звонок или приходит письмо. Или что-нибудь ещё.

Так было и в этот раз.

Вначале у меня взломали почтовый ящик. Потом в социальных сетях появился клон моей страницы. К моей старенькой маме, оставшейся в России, пришли  двое молодых людей, представившиеся журналистами. После их ухода она обнаружила пропажу моих фотографий.  В последней декаде мая мне позвонила бывшая жена.

С плохо скрытым злорадством сказала: «Допрыгался… Включи телевизор… Передача «Человек и закон»… Там показывают тебя».

Я вскочил с места… Побежал к телевизору. Включил. На 18-ой минуте, сразу же после сюжета об Украине, Порошенко и кадров о Александре Емельяненко главный российский разоблачитель и борец за правду Алексей Пиманов в свойственной ему уничижительной манере целых десять минут говорил обо мне. Как выразился сам Пиманов, якобы участнике чеченской войны, якобы писателе.

Я был представлен полнейшим негодяем, на котором негде было поставить даже клейма.

Материал был собран огромный. Мои фотографии, детские, армейские, нынешние.

Вырванные из контекста фразы друзей, недоброжелателей и  людей, чьи лица я так и не смог вспомнить. Сюжет составлен по всем правилам компромата, то есть с обильным применением иезуитских формулировок: «мы, конечно, не располагаем точными сведениями, но нам кажется», «как будто бы», «надо полагать», «можно предположить». Из всех этих конструкций выстраивается начало фразы, а потом то, что запоминается. Вот так был составлен материал, после которого дорога должна быть только одна. Та, по которой  гонят этапы.

Но я трагизма не разделил.

Напротив, некоторое время я находился в состоянии дикого восторга. Ведь ко мне пришла настоящая известность!

Потом я стал оценивать работу журналистов с профессиональной точки зрения.

Расстроился от качества работы.

Девочка-журналюшка оказалась именно девочкой и именно журналюшкой с блядскими глазками. Лет двадцати-двадцати двух. Это уже ни для кого не новость – телевидение России делают  молодые, пробивные, амбициозные девочки и мальчики, которые твёрдо знают, чего они хотят от жизни, чётко видят свою цель, идут к ней напролом, и цель эта определённо не в производстве качественной журналистики. Скорее всего, эта цель вообще не в России.

Общее впечатление сложилось однозначное – низкопробная халтура. Было понятно, что это проплаченная заказуха, но всё же – халтура, да ещё и не первой свежести Такого несуразного месива фактов, событий, домыслов, дат, цифр и прочей галиматьи, сопровождаемой таинственными и многозначительными комментариями ведущего и закадровым едким текстом журналистов программы давно видеть не приходилось.

Я начал сопоставлять какие-то факты. К тому времени был уже весьма  циничным человеком. Разговоры о справедливости меня раздражали.

Мне было совершенно понятно, что Первому каналу необходимо было показать меня прохиндеем, жуликом, Остапом Бендером.

Что  в эту клюкву, которую Пиманов нёс со скорбным лицом, не верят ни он, ни журналистка. Их главная задача была в том, чтобы поверили другие. Зрители. Электорат. Ну и, естественно, заказчик этого действа.

Я понял, что есть прямая логическая связь между моей активностью по разоблачению сексотов и вниманием со стороны Пиманова.

Поэтому решил получить информацию, как говорится, из сведущих источников.

Я стал искать человека, который занимался журналистикой профессионально, то есть за деньги.

Позвонил Юрию Михайловичу Полякову, главному редактору «Литературной газеты». Мы пьянствовали с ним лет десять тому назад, на книжной ярмарке в Лейпциге.

Юра взял трубку с третьего раза. Внимателно выслушал. Хмыкнул.

– Это самый обычный приём нынешней журналистики, старик. Здесь нет ничего личного, – сказал он мне. – Не думаю, что Пиманова интересует конкретно твоя личность. Ему на тебя плевать. Ты же не маньяк, не олигарх и не…. Твоя персона электорату не интересна. Но кто-то сделал на тебя заказ, скалькулировал его в энную сумму и озвучил  Пиманову. А он этот заказ отрабатывает. Сам Пиманов уже давно  работает говорящей головой, то есть озвучивает заранее написанные кем-то тексты для того, чтобы дискредитировать и убрать человека.

А если ты хочешь, чтобы про тебя не говорили, либо говорили только хорошее, надо раскошелиться. Но учти, если ты принесёшь меньше чем пятьдесят тысяч долларов, с тобой никто не станет даже разговаривать. Вот такая такса. Кроме того, у тебя есть возможность тоже заказать передачу против кого-нибудь. Эти ребята универсальны, как говорится, бисексуальны. Им всё равно, кого трахать или наоборот, кому подставлять свои задницы. Понял меня? Если не хочешь, чтобы про тебя говорили гадости, плати!

Однако я решил ничего не платить. Таких денег у меня просто не было.

Я просто подал исковое заявление в суд с требованием привлечь Пиманова к ответственности за клевету. Типа, если нет приговора или решения суда, то держите своё мнение при себе…

Но я недооценил Пиманова. В суд явился его представитель и заявил, что его доверитель никогда и не называл меня жуликом. Более того, я должен быть благодарен Пиманову за то, что он на центральном телевидении посвятил мне время и сделал мне пиар.

В общем, выиграть процесс мне не удалось. Но несмотря на это Пиманов  обо мне больше не говорил.

Я тешу себя иллюзией, что Пиманов испугался и не захотел со мной связываться, хотя, скорее всего, заказчик просто перестал ему платить.

* * *

Шёл две тысячи четырнадцатый год. Не затихали боевые действия на Донбассе. Это стало главной темой выпусков новостей на ТВ. Обстрелы, грозные заявления с обеих сторон, плачущие беженцы.

Похожий на пожилого орангутанга Жириновский, призывающий двинуть российские танки на Киев, телесюжеты о распятых украинской хунтой мальчиках, факельных шествиях украинских националистов.

Сменяющие друг друга популярные телеведущие: Сергей Доренко, Дмитрий Киселёв…

Чёрный и злой, как ворона, Владимир Соловьёв, мрачно вещающий:

«У каждого государства есть враги – как внешние, так и внутренние. Россия – не исключение. Но как определить, кто друг, а кто враг? Что страшнее для страны – угроза террористического подполья или всепроникающая коррупция? Продажная полиция или оппозиционеры? Футбольные фанаты или спортивные чиновники?»

Телеведущий раздувается от своей значительности, непримиримости и злости к врагам России. Немолодому, весьма неглупому и амбициозному человеку нравится себя так вести, – вроде он не последний в цепочке подобных. Он уверен в том, что, от него многое зависит и, значит, жизнь удалась.

Подобные обострения в психике россиян происходили регулярно, но в этот раз шуму было слишком уж много, и я бы лично не удивился, если бы узнал, что началась Третья Мировая война и русские танки движутся в Европу.

Патриотизм в те месяцы в Москве, да и, судя по всему, во всей России достиг наивысшего подъёма за последние годы, а может, и за несколько десятилетий. Судя по всему, большинство россиян пребывало в состоянии эйфории. Бодрые речи президента и премьера, что «фашизм не пройдёт», победы на Донбассе, кучки деморализованных украинских пленных убеждали в том, что всё будет хорошо.

Есть стойкое ощущение того, что у большинства русских людей сбылась мечта. Впереди замаячил смысл жизни, русская идея! Их позвали, вернее, свистнули… Да, общество, в котором они обитают и которое мечтают экспортировать, больше похоже на лагерь, где существуют «мужики», «шестёрки», «урки». Где есть «пахан», который  руководит, учит, пользует их и заботится.

«Ебёт и кормит», – кажется, так говорят в России.

Но потом свалились санкции. Атмосфера в России стала накаляться. Люди стали агрессивнее, чаще стали встречаться на улицах группы кавказцев.

Появились и русские короткостриженные парни в шапочках- презервативах, кожаных куртках, спортивных штанах, как в лихие девяностые.  И откуда-то вынырнуло словечко – гопота. СМИ выражались более политкорректно – маргиналы.

Появившиеся признаки того, что, вслед за санкциями, надвигается финансовый кризис,  в первый момент никого не озадачили.

Тогда мало кто мог предположить, как отзовутся россиянам эти признаки. А кто понимал, спасал потихоньку свой бизнес, в то же время громче всех крича, что кризис нас не коснётся.

* * *

Почти одновременно мне прислал письмо Коля Иванов. Это был широкоплечий, уверенный в себе мужчина за пятьдесят, то есть примерно моего возраста. Лицо человека, привыкшего отдавать команды. Крепкий лоб, внимательные глаза, золотые коронки.

Обычно так выглядят отставные майоры. Николай Фёдорович был полковником в отставке.

Сейчас он работал заместителем председателя Союза писателей России. В отличие от меня, получал зарплату. Я знал его ещё по Чечне.

– Серёжа! – писал бывший полковник, – на тебя поступил донос. Какой-то профессор Гальдер требует твоего исключения из Союза писателей!

Я позвонил Иванову в Москву, сказал, что не возражаю против исключения и даже на этом настаиваю.

Выразил надежду, что таким образом, возможно, мне удастся повысить своей писательский и гражданский рейтинг.

До меня из Союза писателей исключили Владимира Максимова, Виктора Некрасова, Евгения Попова и Виктора Ерофеева. В знак протеста Василий Аксёнов вышел сам. Таким образом, я, наконец-то, окажусь в приличной компании.  Моя мама всегда мечтала об этом.

До этого меня почему-то всегда окружали вруны, подонки, спившиеся интеллигенты.

В конце концов, Чехов и Достоевский, кажется, тоже не были членам писательского Союза, но от этого их не перестали читать.

Николай Фёдорович засмеялся, пожелал мне творческих успехов и положил трубку. У него всегда было отменное чувство юмора. Даже тогда, когда он сидел в яме у боевиков и его обещали расстрелять. К нему у меня претензий нет. Впрочем, так же, как их нет к Гальдеру, Кроуду, Куклову и другим персонажам.

Их же ведь нет! Они существуют лишь в моём воображении. Я отрицаю даже сам факт их существования. В этом нет ничего необычного. Некоторые отрицают даже существование Бога.

Но я знаю точно, может быть, Бога уже и  нет. Но Иуды никуда не делись!..

Но всё же хочу сказать, что я не свожу ни с кем личных счётов. Я вполне отдаю себе отчёт в том, что многие из тех, кто сотрудничал с госбезопасностью, вынуждено сделали такой шаг.

Потому я убеждён, что все, кто участвовал в этом, пусть и по принуждению, хоть и сломавшись по слабости, – должны покаяться, хотя бы перед Богом.

И покаянно вопросить: Господи, что же я натворил?

И уж тем более не лезть в вожди и не кричать о своих заслугах со страниц газет.

Что касается меня, то я абсолютно доволен своим выбором.

Я живу  в Германии, и она стала для меня абсолютным благом.

Правда, я не стал генералом, как когда-то мечталось. Не стал даже полковником. У меня нет страницы в википедии и золотой карты банка.

Я никогда не получал государственных премий и не имею ни малейшего отношения к бюджетным средствам.

У меня также нет никакого желания становиться лидером или, наоборот, служить какому-либо вождю.

И пусть меня по-прежнему не приглашают на званые приёмы и на писательские посиделки, я всё же известен в каких-то узких кругах. Мои книги издают и читают. У меня есть недоброжелатели, но есть читатели и поклонники.

Я научился радоваться тому, что жив. Тому, что я свободен. Что у меня есть друзья.  А это и есть – счастье.

 

Примечание

Работая над этой рукописью, автор использовал различные источники информации: как открытые, так и не подлежащие огласке, полученные при помощи личных контактов автора. В целом ряде случаев назвать имя и фамилию источника информации невозможно, так же как и подлинное имя  фигуранта повествования.

Читателю придётся поверить автору на слово. Либо не поверить.

Сергей Герман