Ответы на вопросы Надежды Рунде (журнал «Контакт-Шанс», Кёльн)
„Die Treue seinem Volk ist eine Frage des menschlichen Anstandes“.
«Верность своему народу – это вопрос твоей порядочности» (Гуго Вормсбехер).
Гуго Густавович, Вам наверняка известно, что в Германии, в Galiani Verlag Berlin, вышел отдельной книгой роман Герхарда Завацкого «Wir selbst» («Мы сами»). Как Вы, человек, сыгравший большую роль в судьбе этого романа, восприняли такое событие?
Гуго Вормсбехер: В это издание вложил огромный труд проф. Карстен Ганзель (Carsten Gansel), с которым мы знакомы уже много лет. И я был, конечно, в курсе его большого замысла, и сколько мог, помогал ему. Тем более, что рукопись романа в виде ее машинописной копии из 1930-х годов находится у меня. И она единственная в мире, поэтому расстаться с ней, даже на время, я не мог себе позволить. Пришлось самому сканировать ее, что оказалось весьма нелегкой работой, учитывая состояние текста. Но этим была создана еще одна, и более надежная, гарантия сохранения текста на будущее, и теперь можно было передать его для дальнейшей работы, в ходе которой нам пришлось обсудить еще много-много вопросов: проф. Ганзель хотел не только знать, но и сделать всё по максимуму.
Так что о выходе романа я, конечно, знаю, и хотя еще не держал живую книгу в руках, считаю сам факт ее издания огромным событием в литературе и в истории российских немцев.
О том, как к Вам много лет назад попала рукопись романа, Вы в свое время писали: «Наконец, мне удалось разыскать вдову Герхарда Завацкого, крупнейшего нашего довоенного писателя. Он был арестован в 1938 году, накануне ареста был, как рассказывали, уничтожен только что отпечатанный тираж его главной книги — романа „Wir selbst“, самого значительного произведения советской немецкой литературы вообще. Через несколько лет Герхард Завацкий погиб в лагере, а его жена при выселении в Сибирь взяла с собой машинописную копию рукописи романа и чудом сохранила ее, несмотря на все невзгоды и опасности… Мне удалось уговорить ее выслать нам эту рукопись – самое дорогое, что у нее было. И рукопись – в те времена! – дошла по почте. И мы смогли напечатать, вернуть нашему народу и всему миру роман, стоивший автору жизни. Это было первое — и какое! – произведение нашей довоенной литературы, опубликованное за сорок послевоенных лет». Можете ли к этому сегодня что-то еще добавить?
Гуго Вормсбехер: Мои многолетние попытки найти хоть один экземпляр из того тиража романа, если он действительно был отпечатан, до сих пор не увенчались успехом. Но я все еще надеюсь, что если тираж был, то хотя бы один экземпляр в каком-нибудь закрытом спецхране должен же был сохраниться, хотя бы как «улика»!
А что касается нашей встречи с рукописью… Думаю, читатели сами могут себе представить, что мы в редакции испытали тогда и что трудно выразить словами и сегодня: трепетное прикосновение к пожелтевшим страницам, которые держал когда-то в руках сам автор, которые проделали такой неимоверно трагический путь со всем нашим народом, которые смогли сохраниться только благодаря настоящему подвигу жены автора, и которые теперь – беззащитные, на пределе своего выживания-сохранности, будто с последней надеждой открылись, доверились нам. Представить себе и то чувство огромной ответственности перед этими страницами, перед их автором, перед нашей литературой, перед нашим народом, которая теперь легла полностью на наши плечи…
Когда Вы впервые прочли этот роман, какое впечатление он произвел на Вас?
Гуго Вормсбехер: Для меня это был не только чудом спасенный от почти верной гибели единственный такой роман в нашей довоенной литературе, но и уникальное полифоническое произведение, наполненное живой историей нашего народа, которой мы так долго были лишены. Наполненное живыми людьми из нашего такого недавнего, но так далеко загнанного в небытие прошлого, с их тогдашними проблемами, невзгодами и скудными радостями. Наполненное еще и живым родным языком, которого мы тоже были уже почти лишены – весь народ.
Это было произведение, которое еще успело запечатлеть, зафиксировать тяжелейший период жизни нашего народа после катаклизмов Октября и гражданской войны и перед погружением всего народа в пучину жесточайших репрессий, последствия которых не исправлены по сегодня.
Это было и произведение, которое показывало, какой неожиданно большой для того времени и для той жизни нашего народа творческий потенциал имелся уже тогда в нашей литературе. Потенциал, позволявший надеяться на появление в недалеком будущем произведений, как минимум не уступающих лучшим достижениям многонациональной советской литературы последующих лет.
И это было произведение, которое показывало, почти до остановки сердца, хотя бы на примере нашей литературы, сколько же наш народ потерял в результате жесточайших репрессий, несправедливостей и дискриминации, длящейся до сих пор…
Когда Вы публиковали роман в альманахе «Хайматлихе вайтен», какой был резонанс?
Гуго Вормсбехер: Роман большой, около 40 авторских листов, а альманах, который по сути был журналом, выходил только по два номера в год, примерно по 15 авторских листов, и в нем кроме прозы была основательно представлена и наша очень сильная уже к тому времени поэзия, и литературная критика, и детская литература, и публицистика, и все больше продиралась к жизни наша запретная история, так что публикация романа длилась около четырех лет.
Сегодня было бы, конечно, интересно посмотреть тогдашние живые отклики читателей на публикацию романа. Ведь это было первое произведение нашей довоенной литературы, целиком загнанной в безмолвие практически с начала войны вместе со всей нашей дореволюционной и довоенной историей, печатью, культурой, с нашей школой! И это произведение было о немцах Поволжья, об АССР немцев Поволжья, тоже ликвидированной еще в начале войны. И публиковался роман в ситуации, когда даже в «центральной газете советских немцев» (на самом деле газете для советских немцев) — в газете «Нойес лебен», которая выходила в Москве, в издательстве «Правда», где выходил и альманах, — все еще запрещалось не только упоминать про АССР НП, но даже употреблять слово «Волга», чтобы «не будить ненужных воспоминаний».
Так что публикация романа не могла тогда, почти сорок лет назад, не вызвать широкого отклика хотя бы у старшего поколения советских немцев, еще владевших родным языком: ведь она стала для нашего народа и крупнейшим политическим событием, возродившим надежды на долгожданные изменения и в жизни всего народа, — надежды, не оправдавшиеся до сих пор.
На днях я прочла, что роман Герхарда Завацкого, несмотря на публикацию отрывков из него в немецких газетах СССР в 1960-1970-е годах и практически полностью в 1984-1988 годах в «Хайматлихе вайтен», в Германии не известен, как, впрочем, ничего не известно в ней о литературе советских немцев вообще. Вы согласны с этим?
Гуго Вормсбехер: Для внесения ясности отметим, что «публикации отрывков из романа» за все те годы можно было по пальцам перечесть, а объем их, за одним вроде исключением, обычно не превышал газетной страницы, так что они больше были напоминанием читателю, что у нас до войны тоже была национальная жизнь, тоже было компактное проживание, тоже была национальная литература, и был такой автор.
Что же касается неизвестности нашей литературы в Германии тогда и сегодня, то, думаю, это по сути верно. Ведь наша литература до выпуска альманаха «Хайматлихе вайтен» была в основном газетной, то есть малоформатной, и в основном это были стихи. И по тематике она была во многом сведена к патриотическим откликам на актуальные события в стране, потому что до самой перестройки прошлое и настоящее народа, его жизнь, его проблемы были для нее незыблемо запретны. И ростки нашей литературы пробивались на свет божий даже не сквозь разогретый солнцем черный асфальт, а через случайные трещины в сером холодном бетоне, в который была закатана вся жизнь народа. И в таких условиях нормальной национальной литературы у нас просто не могло быть: происходило лишь осторожное накопление ее личностных усилий для проявления в будущем. Поэтому наша литература была тогда практически не известна в самом СССР, тем более за рубежом.
И в Германии о ней знали лишь несколько специалистов, пусть и хороших, но обреченных судить о ней только по ее бледным росткам, которые по недогляду иногда все же пробивались. И оценивать могли ее только в сравнении с другими литературами, вне контекста истории и проблематики самих советских немцев, без учета их положения в СССР во все послевоенные годы. А это были годы, когда у нашего народа не было не только прав и возможностей, имевшихся у других народов страны и у их литератур, но не было даже национальной жизни как главной темы и содержания любой национальной литературы. И поэтому западные критики нашей литературы в ее оценке отмечали, как правило, ее непонятную им слабость, превращая таким образом беду нашей литературы, то есть надетый на нее намордник, — в ее же вину…
А как на деле выглядела тогда наша литература? Хотя бы в сравнении с другими национальными литературами страны?
Гуго Вормсбехер: Да, сравнение может сказать о многом. Так, в 1982 году в СССР три народа, по численности меньше советских немцев, имели даже свои союзные республики: это киргизы, латыши и эстонцы. В том же году у советских немцев по сравнению с этими народами выходило на родном языке на 1 человека газет в 13 раз меньше, чем у киргизов, в 30 раз меньше, чем у латышей, и в 41 раз меньше, чем у эстонцев; журналов меньше соответственно в 330, 1330 и 900 раз; художественной литературы — в 100, 160 и 320 раз. А если учесть еще и объем книг, то соотношения усугублялись раз в пять.
Думаю, эти цифры дают представление и о пути, пройденном с 1941 года нашим народом, и о положении, в котором он находился все эти годы, и о состоянии его литературы (в других сферах положение вообще было несопоставимо, ибо других сфер практически не было и нет – до сих пор).
Так что в те времена наша литература просто не могла быть известна в Германии, тем более обычным читателям. Но и сегодня тут мало что изменилось. Даже для нескольких миллионов российских немцев — переселенцев из стран бывшего СССР. В том числе в отношении романа Г. Завацкого: ведь когда роман публиковался в «Хайматлихе вайтен», большинства из этих переселенцев или еще не было на свете, или они уже не знали родного языка, ибо немецких школ в СССР не было с 1941 года, как нет их опять же до сих пор. Так что выход романа Г. Завацкого сегодня в Германии – это большое открытие и нежданный подарок для многих.
Знаете ли Вы еще какие-либо произведения Г. Завацкого? Доступны ли они читателям сегодня?
Гуго Вормсбехер: Известно, что Герхард Завацкий был еще и журналистом, и поэтом, но работа над таким большим и серьезным романом занимала, без сомнения, главное место в его творчестве. Остальное наследие мало известно. Будем надеяться, что теперь и оно привлечет к себе больше внимания, как и творчество других наших авторов, и не только довоенных.
Лет тридцать пять назад я планировал подготовить Библиотечку литературы российских немцев, чтобы она была в каждой семье, составил даже план на 17 томов, но время выдвинуло тогда на первый план иные задачи. Думаю, сегодня эта идея могла бы быть реализована, причем пополнена и многими новыми достойными именами и произведениями.
Как Вы познакомились с вдовой Герхарда Завацкого? Знаете ли Вы, как ей удалось сохранить роман в те драматичные годы?
Гуго Вормсбехер: Познакомиться помог наш известный литературовед Вольдемар Эккерт – он, как и Софья Завацкая, жил тогда в Красноярске. Сама Софья Завацкая к тому времени была уже в очень преклонном возрасте, почти полностью потеряла зрение, поэтому переписка с ней была практически невозможна.
Как ей удалось сохранить рукопись романа – это представляет сегодня не только человеческий интерес. Всё надеюсь, что об этом сохранилось что-нибудь в архиве В. Эккерта, если он где-нибудь еще существует.
За время публикации романа мне удалось добиться и выплаты Софье Завацкой как наследнице автора гонорара – по возможному максимуму. И каждый раз я надеялся, что она будет воспринимать это и как теплый привет от так далеко и так рано ушедшего любимого человека…
Сохранились ли у Вас какие-либо редкие фото или письма, касающиеся Г. Завацкого?
Гуго Вормсбехер: Очень мало, и они в основном не для публикации, а больше для изучающих нашу литературу. В том числе сделанные мною фото рукописи романа, которые тоже могут о многом рассказать. Кое-что из них я высылал проф. Ганзелю — вдруг пригодится для книги?
Удается ли Вам следить сегодня за литературой российских немцев? Как Вы оцениваете ее? Каким видите ее будущее?
Гуго Вормсбехер: По возможности стараюсь, но так как прежних возможностей за нехваткой времени уже нет, то приходится ограничиваться тем, что по содержанию наиболее близко к проблематике российских немцев. Рад новым произведениям наших заслуженных авторов, рад и талантливым произведениям новых авторов, пишущих уже и по-немецки.
Будущее нашей литературы полностью зависит от будущего нашего народа, которое в свою очередь полностью зависит от того, будем ли мы как народ опять жить вместе, то есть будем ли и мы, наконец, тоже реабилитированы. Ведь если не будет народа – не будет у него и литературы: национальным произведение делает не национальность автора, и даже не язык, а отраженная в произведении национальная жизнь народа.
Вы сами вошли в литературу российских немцев, мягко говоря, весьма нелегко: Ваша небольшая повесть «Наш двор» в СССР была 15 лет под большим запретом, и была опубликована, как известно, с немалым риском для Вас. Ваша документальная повесть «Имя вернет победа» тоже публиковалась не без проблем – ведь она впервые коснулась темы трудармии и рассказала о конкретном российском немце, Пауле Шмидте, совершившем смертельно опасный побег из трудармии, да еще на фронт, где до конца войны воевал под чужой фамилией, дошел до самого Берлина. Даже Ваш очерк истории литературы российских немцев, до сих пор поражающий тем, что его тогда вообще удалось опубликовать, продирался к читателю прямо-таки с кровью… У Вас никогда не возникал вопрос: а зачем Вам нужны все эти «приключения»? И еще: могут ли читатели ждать от Вас новых повестей и рассказов?
Гуго Вормсбехер: Всё больше считаю, что судьбу авторов (не только писателей) во многом определяет судьба их народа. При том, что пришлось пережить российским немцам, мне трудно представить для себя иную судьбу, чем та, которая выпала мне: для меня, как и для многих других, это всегда был вопрос не только принадлежности к своему народу и личного долга перед ним, но и вопрос простой человеческой порядочности.
А новые произведения… Тридцать лет назад мы были очень близки к восстановлению нашей автономной республики. Мы даже добились принятия практически всех нужных законов, указов и решений, их только не исполнили — по сегодня. Но уже тогда я считал, что не могу позволить себе отвлекаться на что-нибудь, в том числе на художественную литературу, пока у нас не будет опять республики. Поэтому «новые произведения» у меня до сих пор только в публицистике и в новых убежденных сторонниках нашей реабилитации. Однако надеюсь, что придет время и для иных жанров. Возвращение Герхарда Завацкого – еще одна поддержка этих надежд.
Москва, апрель 2020
Краткая справка: Гуго Густавович Вормсбехер (Hugo Wormsbecher) (1938) – писатель, публицист, общественный деятель российских немцев. Работал в редакциях немецких газет «Фройндшафт» (Целиноград) и «Нойес лебен» (Москва), редактором литературно-художественного и общественно-политического журнала (альманаха) «Хайматлихе вайтен». С 1963 г. в движении российских немцев за их реабилитацию. один из основателей и руководителей ряда национальных общественных организаций, бывший член Государственной комиссии СССР по проблемам советских немцев, Межправительственной Российско-Германской комиссии по восстановлению государственности российских немцев. Живет в Москве.