Сибирские немцы об идентичности, языке и репатриации в Германию
Немецкие деревни появились в Омской области ещё в 19 веке: сюда ехали колонисты с Поволжья в надежде получить больше плодородной земли. А позже — спецпереселенцы, которых депортировали из центральной России в 1941-м. Особенность общины немцев в Сибири в том, что она сохранила свою культуру почти в нетронутом виде. Соблюдение обычаев внутри семей было способом поддерживать идентичность вдали от «большой родины», в государстве, которое несколько десятилетий занималось репрессиями по национальному признаку.
В 1990-е годы больше половины немцев из Омской области переехали в Германию по программе репатриации. Там они с удивлением обнаружили, что знают гораздо больше национальных рецептов и традиций, чем коренные жители. Но есть и те, кто остался в Сибири, ставшей для них любимым домом. Сегодня здесь устраивают фестивали, работают пекарня «Дойче Бекерай» и пивной завод, строятся коттеджи в бюргерском стиле, а местные жители смеются, что в них больше немецкого, чем в тех, кто живёт в Европе.
Глава семьи
Генриху Вильгельмовичу Кванту — 90. Он родился в деревне Петровка Марьяновского района Омской области. С 6 лет начал работать: «утром в школе — после обеда в поле», подростком сел за трактор. Петровку в округе называли «голожопкой», потому что «все крестьяне были».
Во время войны отца Генриха Вильгельмовича, как и всех взрослых немцев в округе, забрали в трудармию. Пока отец отбывал трудовую повинность в Воркуте, мать умерла. Всех детей обрили, хотели увезти в детдом, но пожилая бабушка не дала: из-за национальности «немец там долго не выживет». В 1946-м отец вернулся в Петровку. Это было везением: смертность угнанных советских немцев в трудовых отрядах достигала 40%.
Ещё подростком он очень хотел попасть в армию, но обвинения в пособничестве фашистам были сняты с советских немцев только в 1964 году. «Меня долго не брали. А когда в 1966 году разрешили, я пошёл в военкомат. Там был знакомый. Он говорит: „Что ты радуешься?“ Я говорю: „Армия“. Он говорит: „Ты дальше китайской границы не попадёшь“. Я и пошёл домой».
В советское время Квант был коммунистом, и даже носил русское имя — Андрей. Но несмотря на это в семье всегда говорили на немецком, отмечали религиозные праздники.
В Петровке Генрих Вильгельмович женился. У него четверо детей, 10 внуков и 17 правнуков. Говорят на немецком и правнуки Кванта.
Его дочери Ирина и Елена вспоминают: «Нельзя было, но у нас в деревне всегда справлялось Рождество с 24-е на 25-е. Стряпали целый день, вечером зажигались фонари, и все выходили на улицу. Нас заставляли на немецком стишки рассказывать, наряжались в Пельцебока и Крискенде (Примеч. ред. — рождественские персонажи, изображающие добрую и злую силу). Доярки с фермы идут, с горок тут же катаются, ёлки у всех зажигаются. В школу придёшь потом, там спрашивают: справляли? Мы молчим, не признаёмся».
Ирина добавляет: «Я думаю, было много притеснения, потому что мама всегда говорила: „Никуда не суйтесь, мы немцы“. У нас было такое воспитание, чисто в семье, в своём кругу. Вот у меня муж в армии служил в Новочеркасске, там очень было жёстко: ах ты немец, твой дед моего стрелял».
По её мнению, несмотря на закрытость общины, замуж можно было выходить за кого хочешь. Хоть старики и заставляли «оставаться в своём корыте». В доме Ирины до сих пор используют колбасный цех, на котором готовят традиционную ливерную колбасу, сами потрошат кишки, пекут национальные пироги. Ещё делают домашний самогон: «всё натуральное, закрашено сухофруктами».
После распада СССР Генрих Вильгельмович получил сан пресвитера, как сам объясняет, «потому что скучно стало». В Петровке остались одни старики, решил проводить для них службы. В обязанности пресвитера, например, входило составлять длинное посмертное письмо о человеке: где он родился, как жил, чем занимался, упоминать о детях и внуках.
Сейчас вся большая семья Генриха Вильгельмовича живёт в деревне Берёзовка Азовского района Омской области, недалеко от райцентра. Его самого забрали из родной Петровки только несколько лет назад после болезни.
В 90-е старшие члены семьи размышляли о том, чтобы уехать в Германию по программе репатриации. С их слов, в это время в районе началась массовая агитация, что там условия лучше, «чуть ли не жареный голубь». И ещё что Германия — родина. Но многие односельчане потом жалели и тосковали, приходилось отправлять заграницу местную картошку и помидоры.
Зять Генриха Вильгельмовича, Андрей Клют вспоминает: «Я съездил в Германию, там очень хорошо. Всё чистенько, всё прекрасно. Все мои братья, сёстры, родители были там, они там и умерли. Ну что я могу сказать: ну хорошо, да, красиво, чистенько. Физически, конечно, очень легко, не сравнить с тем, что здесь. <…> Но я смотрел интервью мужчины, он прожил там очень много, он сделал там состояние, у него там была большая фирма. И он говорит, что такое положение, как имеют местные жители, мы никогда иметь не будем. В любом случае ты из России».
Сам Генрих Вильгельмович говорит: «Я тут родился. Куда я поеду?» Елена, младшая дочь, добавляет: «Это своё, родное. Когда папа заболел ещё в Петровке, он говорил: „Те же барашки кричат, они меня заставляют встать. У меня нет сил, но мне надо встать, обслужить их, накормить“. Поэтому он так долго живёт. А если бы он ничего не делал, то кто знает? Жизнь — это движение».
Пастор
Евгений Мауль — пастор лютеранской церкви в селе Азово. В его задачи входит также опека над лютеранскими общинами на юге Омской области. Вместе с родителями Мауль переехал в Азово из Казахстана. Здесь же пришёл к вере и выбрал путь пастора, а не менеджера газовой компании.
«Наша семья из Поволжья. Бабушка с дедушкой были депортированы в Казахстан, село Бобровка. Естественно, там они оставались, там у них родились дети, была большая семья. На тот момент 7 человек — это считалось ещё так, средненькая, где мой отец был старшим. Все немцы Поволжья были или лютеране, или католики. Ещё были меннониты. То есть верующие, и поэтому бабушка с дедушкой были верующими.
Я очень долго не шёл в церковь, мой образ жизни не позволял. Я всегда боялся, как на меня посмотрят мои друзья, с кем я каждый вечер отдыхал, так скажем. Первый раз пришёл на церковное собрание в 2001 году, это было молодёжное собрание. Я ещё учился в школе, девятый-десятый класс. Тогда не было ни дома молитвы, ни здания церкви. Собирались в местном ДК, где сейчас проходят бальные танцы. Я даже не помню, о чём говорили. Помню, что когда я туда пришёл, там сидели все мои друзья, с кем я вечером гулял. И все так грамотно молчали, никто не признавался, что они тоже ходят на собрания. Они, конечно, тоже были очень удивлены, что я пришёл, никогда не ожидали от меня.
Это был такой переломный момент. Я всегда говорю большое спасибо тому пастору. Я редко ходил по воскресеньям в церковь, но практически каждый вечер бывал у него дома. Это были такие вечера, где мы общались, просто ржали, по-другому никак не скажешь. Или жарили шашлыки. Многие думают, что церковная жизнь, всё, что с ней связано, — это серо, грустно и никакой романтики. Но это абсолютно не так.
У пастора была „четвёрка“. Я помню, его как-то раз остановили ДПС-ники, а нас полная машина. Милиционер говорит: „Можно багажник посмотреть?“ Пастор: „Там ничего нету“. Тот говорит: „Давайте откроем“. Открывает, там ещё четыре человека в багажнике. Он постоял, говорит: „А куда вы все?“ — „В христианский лагерь“. — „Недалеко?“ — „Ну, здесь километров пятнадцать“. Он говорит: „Аккуратно!“ Закрыл, и мы поехали.
Сейчас я понимаю, что надо очень много сил, чтобы понять молодёжь. Как бы это смешно ни звучало, у меня был период пару месяцев, когда я прослушивал Моргенштерна, всех этих популярных артистов, я пытался понять, пытался вникнуть. Иногда некоторые песни я ставил на медленное, чтобы понять слово, которое он там говорит.
Я работал в газовой компании, занимался тем, на что я отучился, и ничто не мешало мне посещать церковь и работать. До определённого момента, когда пастор не предложил мне заняться церковным служением.
И когда встал этот выбор, я долго колебался, долго решал, потому что это были очень хорошие зарплаты. Если бы я остался, то ещё года полтора бы поработал в то время и купил себе хорошую квартиру, и семью бы обеспечил, и родителей, ещё бы им квартиру купил. И пастор сказал такую вещь: „Если ты пойдёшь за Богом, он тебя не оставит никогда“. И после этого я решил: да, я пойду всё-таки этой дорогой.
Повседневная община составляет примерно человек 20 — это без молодёжи, без подростков и без детей. Для сельской местности это нормально.
В Азовском районе старая община, старые церкви, и до определённого момента все богослужения были на немецком языке. Естественно, приходили немцы. И я, когда в первый раз в 2014 году меня поставили на служение здесь, поехал к общине в Приварное, километров 5 отсюда. Они проводили службы только на немецком. Я-то понимаю, но, как собака, сказать не могу. Там был один из старших братьев, и первый вопрос был такой: „По-немецки говоришь?“ Я говорю, что нет. Собрание началось, и он сказал: „Так как у нас есть человек, который по-немецки не говорит, мы будем проводить богослужение полностью на русском языке“. И эти бабушки побежали куда-то в кладовку, принесли песенники на русском языке, пыль с них стряхнули: они 100 лет по ним не пели. Для меня это было удивительно, что из-за одного человека всё полностью переделали.
В период репрессий верующие мужчины были в трудовых лагерях, тюрьмах. И оставались одни женщины, они и проповедовали, но, в основном, проповедовали не от себя, а читали «Благодать на благодать» или «Гнадо он гнадо», или «Милость ради милости». То есть, читали проповеди Карла Блюма.
На сегодняшний день здесь есть и немцы, и украинцы, и казахи, возможно, ещё какая-то национальность. Мы празднуем Рождество 25 числа, а можем и 7-го отметить, у нас нет такой принципиальной разницы. Я всегда пытаюсь говорить об этом, что у нас нет такого разграничения: католик — иди к себе на собрание, православный — иди к себе. Мы открыты, любой человек может прийти на богослужение, принять причастие. Многие говорят: „Ну, ваша цель — привлечь людей в церковь“. Нет, это не цель церкви. Если у церкви есть такая цель, то значит церковь не познала того Евангелия или того слова, которое написано в Библии. Цель церкви — рассказать о Христе, рассказать про Евангелие. А придёт человек или не придёт — это уже не нам решать».
Директор сельского музея
Татьяна Владимировна Ренье живёт в селе Александровка. В течение 17 лет, до 2020 года, она возглавляла местный музей истории и этнографии сибирских немцев. Многие экспонаты музея одновременно являются её семейными реликвиями.
В семье Татьяны Владимировны говорили по-немецки, поэтому впервые с русским языком она столкнулась в школе. «К нам в первый класс пришла работать учительница Екатерина Дмитриевна. Она зашла, сказала: «Здравствуйте, садитесь». А дети все стояли, и никто не знал, что она хочет, потому что никто не говорил по-русски, кроме одного или двух человек. Она этому ребёнку передавала, а он переводил всему классу — вот так мы учились.
Вообще, когда мы пошли в школу, то ни немецкого не знали, ни русского, потому что в школе учили немецкий литературный язык, а у нас-то был диалект. Например, «скакать», на немецком — будет «хопсен». Это опять же в нашем диалекте. Ну мы вместо этого гопскали, не бегали, а шпинькали. Что-то добавляли, меняли. Мы думали, что так красиво говорим по-русски, друг друга же понимали! На том языке учились писать, на этом учились писать, и как-то выучили».
Детство Татьяна Владимировна провела с бабушкой. «У меня бабушка верующая, она меня всегда с собой на Рождество на собрание брала. И я там стишок рассказывала. Мне давали 1-2 конфетки, это же был такой великий праздник. Бабульки ставили маленький стульчик возле ёлки, и я помню, как там что-то рассказывала. Ёлка большая. Ставили у кого-то одну ёлку на всех. Игрушки также собирали, со всех. Дома у нас была такая коробка с новогодними игрушками. И мы из газет вырезали наши инициалы, наши фамилии, наклеивали на игрушки и сдавали. Пасху тоже отмечали. Бабушка всегда красила яйца, чтобы мы не знали. Это было таинство. Когда она умудрялась? Я ж как хвост всегда за ней, потому что старшие были в школе, а я ещё не ходила туда. Но утром были крашеные яички».
В музее представлено много предметов из семьи Ренье. «Вот аккордеон стоит, это моего отца. Он его купил на базаре в Омске, тогда была толкучка. И говорит, его привезли как трофей из Германии. Он его купил себе, у меня отец хорошо играл. И звучал он очень долго.
Что тут у нас ещё семейного? Вот маслобойка стоит наша, вот эта на ножках. Её бабушке на свадьбу подарили. Бабушка в 1920 году вышла замуж, значит, маслобойке больше 100 лет. Конечно, мне было её жалко. Дома я оставила себе скалку и оставила подставку для нарезания лапши. Я всегда говорила: бабушка, пальцы! Она так быстро нарезала, что казалось, сейчас отрежет!».
«В перестройку колхозы разрушались, наш колхоз перепродавали сотни раз. Зарплаты не было, продукты были по карточкам. Конечно, первые немцы, кто уехал в Германию, писали, хвалили. Они когда приехали туда, пока старались найти себе работу, стали получать субсидии — «безработные деньги», на которые они умудрялись всю семью накормить и заначку ещё оставить. Мы сидеть ровно не будем: „Денег нет, ой, мы с голоду умрём“ — мы же привыкли всё со своего огорода.
Но вот один человек уехал туда, он когда приехал, был русский немец. Через какое-то время он стал китаец, потому что у него есть это по национальности. А сейчас со всеми этими событиями в Украине он стал опять русским».
Сама же Татьяна Владимировна приняла решение остаться в Александровке, потому что здесь дом. «Дом — это, прежде всего, семья. Дом — это целая жизнь. Где все вместе, где всё спокойно, где всё хорошо. Чем больше людей бывает, тем лучше, тем дом счастливее».
Катерина Кожевина, Федор Телков
Все фото: Федор Телков