Эта беседа с Вадимом Кешнером случилась накануне его 80-летия в 2017 году. Тогда «Казанский репортер» побеседовал с актером о детстве и семье, первых шагах в профессии и волнении перед выходом на сцену, о Юноне Каревой и соперничестве в театре. 14 апреля 2023 года выдающегося актера и педагога не стало…
– «Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль». Так сказал один из ваших персонажей – великий английский драматург Уильям Шекспир. А когда вы ощутили себя актером?
Вадим Кешнер: Очень рано. В девять лет я уже взбирался на стул и изображал героиню Любови Орловой из «Цирка»: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду! Я из пушки в небо уйду». Собственно, я с детства был артистом. Потом играл в дворовых спектаклях. Я был тогда уже школьником, в седьмом классе, кажется, учился. Мой брат Алексей, который был на четыре года старше меня, поставил «Пиковую даму», в которой сам играл Графиню, а я Лизу. У меня до переходного возраста был очень высокий певческий голос – колоратурное сопрано. И все персонажи говорили, а я пел, страдая: «Уж полночь близится, а Германа все нет, все нет». А Германа, кстати, играла девочка. Режиссер был новатор. Мы надергали из матраса конский волос, сделали парики, и играли для жителей нашего Чеховского тупика, Первой Малой и Второй Малой улиц. В афише еще значились пушкинская «Барышня-крестьянка» и чеховский «Медведь». Но чем дольше мы играли спектакль, тем мы играли его хуже. Запал кончался, а мастерства не было.
– У вас, похоже, было веселое детство…
Вадим Кешнер: Меня угораздило родиться в 1937 году. Я был пятым ребенком у своих родителей. Трое первых – умерли в младенчестве. А мы со старшим братом выжили… Родился я в интернациональной семье: папа Валентин Александрович Кешнер был немец, бабушка Луиза Вильгельмина Каролина Тереза Йенсен была датчанка, а с маминой стороны – русские корни, дедушка Гавриил Федорович и бабушка Степанида Ивановна Тихоновы. Только один раз мама сказал отцу: «Ну и дурак!», когда он показал ей свой новый паспорт, в котором в графе «национальность» значилось: немец. В 1939 году в СССР прилетал ослепительный Риббентроп, «делалась» дружба советского и немецкого народов, и голос крови (но никак не здравого смысла) отцу подсказал: все будет теперь прекрасно и нужно восстановить правду происхождения. Это стоило ему жизни. Двадцать третьего октября 1941 года прямо на улице Профсоюзной арестовывают человека, глубоко порядочного, прошедшего всю финскую войну, и на тот момент являющегося заведующим торговым отделом аптекоуправления Казани и Татарии.
Последнее письмо, пришедшее от отца из Сибири, датировано пятнадцатым января 1943 года, за шесть дней до смерти: «Вы пошлете документы, что я русский, и меня не будут считать за проклятого немца». Как он ушел в свои тридцать семь лет, знает только он и Бог. Свидетелей нет. И не может быть. Все мертвы. Документов тоже нет, кроме свидетельства о смерти с датой 21 января 1943 года, с причиной смерти – асфиксия, по медицине – удушие. Повесился? Или просто – придушили?.. На улице – на нашей незабвенной – нас часто дразнили фашистами. Однако в школе уважали и любили… Не все, но многие… Непростое было детство…
– Но несмотря на все это, вы любите цитировать строки из пьесы «Всего тринадцать месяцев» Юрия Дынова: «Россия – странная страна. В ней даже жить порой геройство. При всех властителях она устроенное неустройство. Россия – край метаморфозы, где все одна связала нить, где шутка порождает грозы, чтоб грозы в шутку превратить. Но я люблю ее и нет любви иной»…
Вадим Кешнер: Я верующий человек. Мне Бог заповедал прощать всех. Есть замечательная молитва – «Дай, Боже, мне перенести тяготы наступающего дня и все события в течение его». Пока Бог дает.
– Ну, хорошо, а юность? Ваша мечта сбылась: вы на сцене, вы – артист.
Вадим Кешнер: 1955 год. Мне – восемнадцать. Поступаю в Ленинградский театральный институт. Берут двадцать восемь человек. Желающих учиться – полторы тысячи. Я в списке поступивших. Тридцатого августа прихожу узнать расписание и… Москва утвердила курс из двадцати пяти человек, нас, трех иногородних, вычеркнули из числа студентов. На следующий год аналогичная история в Москве. Тогда я решил – все, кончилась моя карьера актерская. И поступил на историко-филологический факультет в Казанский государственный университет по специальности «русский язык и литература». Но вдруг в 1958 году открывается студия при театре имени Качалова. Дома я ничего не говорю. Отношу туда тайком копии документов. В приемной комиссии – Елена Ефимовна Жилина, Николай Иванович Якушенко, Александр Дмитриевич Гусев, Евгений Александрович Простов, Энвер Меджидович Бейбутов – тогдашний главный режиссер театра и руководитель студии. Я дошел до третьего тура. Что смог – все выдал. Стою. И тут Елена Ефимовна – некоронованная королева Качаловского театра, ее слово решало все – тихо говорит: «Скажите, Кешнер, это не ваш был на Проломной аптекарский магазин?» – «Да, наш» – «Хороший был магазин». И меня взяли. А из университета я ушел после третьего курса.
– Ну, дальше-то все как в сказке? Алексей Максимов в «Коллегах», Александр Пушкин в спектакле «Всего тринадцать месяцев», Александр Адуев в «Обыкновенной истории», Уильям Шекспир в «Быть или не быть?», Петр Чайковский в «Жизнь для вечности», Каренин в «Живом трупе», профессор Преображенский в «Собачьем сердце», Хамперт в «Лолите»…
Вадим Кешнер: А еще гном Воскресенье в «Белоснежке и семи гномах», Баба Яга в «Двух кленах», бесчисленные Деды Морозы на новогодних елках. Я, кстати, наслаждался ролью Бабы Яги. Это один из самых светлых образов, которые я когда-либо играл. И Дедом Морозом меня называли лучшим в республике. Но, знаете ли, не все так гладко, как в словарях да справочниках. Приходилось отстаивать свое право почти на каждую роль.
– Вы о соперничестве за роли со своим сокурсником по студии Юрием Федотовым? Вы ведь совершенно разные по индивидуальным данным. И вдруг такие баталии за Бориса в «Ленинградском проспекте», Владика в «Ста четырех страницах про любовь», Леонидика в «Моем бедном Марате»…
Вадим Кешнер: 1968 год. «Обыкновенную историю» ставит Семен Ярмолинец. Делается распределение ролей. Назначают его, меня «пристегивают». С ним репетируют, я сижу в зале. Если остается время, пробегают сцену со мной. Если нет времени, то смотрю как готовится он. Потом выясняется, что Федотов куда-то там уезжает на гастроли. Главный режиссер театра Наум Юрьевич Орлов дает указание: «Репетируйте только с Кешнером». Ярмолинец заявляет: «Мне Кешнер не нужен», и просит отложить сроки премьеры. Орлов категорически против: премьерой «Обыкновенной истории» планировалось открывать сезон. Между ними разгорается борьба. До выпуска остается десять дней. Наум Юрьевич берет все в свои руки. Наступает время генерального прогона, меня отправляют на три дня на гастроли по республике. Теперь все должен решить худсовет. И Федотов, который тоже был на этом худсовете, говорит: «Видите, как хорошо получается. А премьеру я сам отыграю».
Это был первый удар ножом в спину от друга. Премьеру, конечно, играл я. Нервная система была взвинчена, в первой же картине я выскочил на сцену – весь сгусток энергии. И гром аплодисментов.
1970 год. «Всего 13 месяцев» Юрия Дынова. И опять та же история. Режиссер Соловьев на роль Пушкина назначил Кешнера и Федотова, рассчитывая больше на последнего. Это пьеса в стихах про южную ссылку поэта, когда ему было всего двадцать четыре года. Репетирую в оставшееся после Федотова время.
На генеральный прогон с Федотовым приезжает автор пьесы. И выносит приговор: «Я снимаю свое имя с афиши». Но ему сказали, что на следующий день играет другой исполнитель. И перед моим прогоном ко мне в гримерку зашел режиссер и попросил: «Вадим Валентинович, вы все понимаете, сработайте нормально». После первого акта ко мне прибегает наш главный художник Эрнст Брунович Гельмс и говорит: «Автор в восторге от вас!» Вместо того, чтобы обрадоваться, я пугаюсь, что второй акт так не сыграю. После второго акта – опять Гельмс: «Я еле сдержал автора, чтоб он на сцену не выскочил». Единственное замечание, которое мне после спектакля делает режиссер: в одном кусочке выбросить все эмоции. А из прохода в это время на меня несется экзальтированный автор и в полный голос: «Другого Пушкина быть не может». А второй исполнитель сидит в зале… Вечерний спектакль, уже на зрителя, доверили играть мне. Но так, как я играл на сдаче, я потом долго уже не играл.
1976 год. «Быть или не быть» Уильяма Гибсона. Ставит Владимир Портнов. Роль молодого Шекспира отдает Федотову. Меня спрашивает: «Хотите играть во втором составе?» Когда на конкретного актера ставят, то это восемьдесят процентов успеха. Поэтому я решил подумать. Пошел к Вадиму Остропольскому. «Что тут думать, идиот? Беги и соглашайся». Начались репетиции. Портнов час, два, три репетирует с Федотовым. Потом говорит: «Все, кончился кислород. Вадим Валентинович, пройдите на сцену минут на десять». Не буду перечислять все эти мученические репетиции, но в итоге – меня опять посылают на краткосрочные гастроли. Я возвращаюсь к сдаче спектакля. У меня есть такое качество, я никогда не завидую, если партнер играет лучше меня, я радуюсь за партнера. Но мне этот спектакль не нравится. Едем с театром на гастроли в Гомель и Минск. Первый спектакль играет Федотов, второй – я. У меня перед спектаклем – три короткие репетиции, вот все, что я получил. Не буду углубляться в подробности, но в Минске нашу очередность поменяли, и я играл первый спектакль. Это бывает крайне редко. И с тех пор я остался один на роли Уилла.
– В своих интервью вы часто рассказываете подобные истории. Иногда, не называя имен…
Вадим Кешнер: Я всю жизнь пытался говорить правду.
– Не трудно?
Вадим Кешнер: А жизнь, это что, легко? Это каждый день выстаивание, преодоление, выдерживание.
– «Жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве», – говорит Чайковский в спектакле Юрия Осноса «Жизнь для вечности», который вы играли вместе с Юноной Ильиничной Каревой около сорока лет.
Вадим Кешнер: Если бы не было Юноны, то и не появилась бы эта постановка, и не было бы в ней меня. Вообще, Юнона – это отдельная страница в моей жизни и в человеческом плане, и в творческом. А началось все с тогдашнего директора нашей филармонии Михаила Григорьевича Первина. Юнона ездила с ним на фестиваль татарского искусства. В вагоне поезда, проходя мимо ее купе, он дал ей папку: почитай. Это была переписка Чайковского с фон Мекк – двадцать два письма. А потом Юнона меня так закрутила… В общем, проделала со мной то же самое, что и фон Мекк с Чайковским. Юнона была великим педагогом, гениальным. Мы вместе с ней сорок два года преподавали в театральном училище, у нас сотни учеников. Я считаю, что училище должно носить ее имя. Кстати, эту идею поддерживают Чулпан Хаматова и Константин Хабенский.
– Пару дней назад у вас состоялся творческий вечер, где вы очень тепло вспоминали Юнону Ильиничну… У кого родилась идея такой формы общения со зрителем?
Вадим Кешнер: Это такой проект, стартовавший еще в прошлом году. Называется «Встречи в Качаловском. Диалоги о театре». И посвящен он 225-летнему юбилею театра. А тут еще и мой юбилей. Волновался. Еле дождался начала. Боялся, что перегорю.
– Вы шесть десятков лет выходите на эту сцену, и все еще волнуетесь?
Вадим Кешнер: Как сказала Алиса Бруновна Фрейндлих, надо всерьез начать волноваться тогда, когда перестаешь волноваться перед встречей со зрителем.
– А сегодня?
Вадим Кешнер: А сегодня я ничего не буду делать. Я сяду в уголочке и буду слушать какой я хороший.
– И про то, что жизнь все-таки удалась?
Вадим Кешнер: Если я за свою жизнь сыграл пять-шесть этапных ролей, то считаю, что я счастливый человек. Да, были простои, были годы, когда я почти ничего не играл. Тогда я переходил в самодеятельность, занимался поэзией, делился опытом со студентами. И находил свое счастье там. Он был не прост, порой тернист, но тем не менее – это был мой путь.
Зиновий Бельцев
Фото Михаила Захарова